Не загинул я от пулиУ Попова лога,Не изжарюсь и в июле —В дым, в жестянку, в бога.Пусть я плавать не умею —Пузыря надую.Дай пузырь мне, Доротея,И на пруд пойду я.Веверлей стоит у хатки,От солнца пылая.Амуниция в порядке,Как при Николае.В чистой форменной тельняшке,Шевелит усами,Так и вздрагивают ляжкиПод его трусами.На затылок сбита кепка.Красота и сила!Пузыри висят на цепкеОт паникадила.Волосатый и мохнатый —Ну и вправду цаца!Не загнулся у Махна ты,Так воды ль бояться?!
тудою.Снял трусы он и рубахуИ к воде дал ходу.Развернулся — и с размахуХлобысь прямо в воду.Голова у ВеверлеяТяжелей свинчатки...Нету, нету, Доротея,Твоего ягнятки!Только две ноги над прудом,Над водою черной.Не спасется он и чудом,Как ни будь проворный.Пусть про долю не гадаетНи прямо, ни косо.Только брызги оседаютНа вохре откоса.
III
Как узнала ДоротеяПро такое дело,Белых ножек не жалея,На пруд полетела.Подбегает ближе, ближеС тоскою во взоре.Опускает ниже, нижеГоловоньку с горя.Видит ноги над водою —А где его тело?Не управилась с бедоюИ окаменела.
Эпилог
Отшумели над равнинойБоевые годы,Протекли над всей краинойМолодые воды.Этот пруд давно затянутЗеленою ряской;И купаться кто там станет —Все идут с опаской.Заросли травой дороги,Только ветер веет.Но торчат, как прежде, ноги,Ноги Веверлея.Обвевает вихрь горячийОстов Доротеи...Рассказать бы лучше надо,Да, жаль, не умею...1930 г. (А. Финкель)
Борис Пастернак
Стояла жара.Ветер дул из Хеврона, порывистый и беспокойный.И сегодня опять, как вчера и как позавчера,Было жарко и знойно.Идет ВеверлейИскупаться на озеро — все ж над водою свежее.И с собою берет пару плавательных пузырей,Плавать он не умел.В песок завалясь,В стороне от далеких слегка пожелтевших могилок,Шепчет он, словно в Марбурге, про априорную связьМета-транс-предпосылок.Отряхнувши песок,В безымянное озеро прямо нырнул с головою.Но осталась она, тяжелей бывши высохших ног,Под нагретой водою.Покуда он здесьНад водою стоит, V-образно раскинувши ноги,Доротея, супруга, прослышав печальную весть,Понеслася в тревоге.Спадает жара.Ветер дул из Хеврона, ночную прохладу пророча.Доротея, супруга, подруга, и мать, и сестра!Хоть бы путь был короче!Зажглася звезда.И видны Доротее торчащие ноги без тела.Приглуши, притуши эту боль. Никогда. И тогдаСразу окаменела.На дереве мох.Пруд зарос и заглох.Поросли сорняками аллеи.Но торчит до сих пор, до сих пор пара ног, пара ногИ скелет Доротеи.1946 г. (А. Финкель)
Александр Твардовский
I
В июле началась жара,Что хоть Египту впору,И солнце с самого утраПолзет упорно в горуИ хоть известно: летний день —За зимнюю неделю,Но тут взяла такая лень,Что дышишь еле-еле.«Пойду, — подумал Веверлей,Пусть плавать не умею,Но даст мне пару пузырейС собою Доротея».Взял пузыри и был таковОна ж по доле женскойТрудись в дому до петухов,Как водится спокон вековВ губернии Смоленской.Коси, коса, пока роса,Роса долой, и мы домой.
II
Течет там речка Лучеса,И в речке той есть заводь.Там не купанье — чудеса,Умей лишь только плавать.У Веверлея сперло дух —Скорей, скорей купаться!И сразу в колокол он бух,Не поглядевши в святцы.И сделал сгоряча прыжокОн в заводь с головою,Но голова тяжеле ног,Назад он вынырнуть не мог,Остался под водою.Так, так... Семь бед — один ответ,Как говорил мой старый дед.Не мог он выбраться назад,Лишь ноги над водой торчат.
III
И вскорости про ту бедуУзнала Доротея.Деревья бросила в саду,На кухне бросила еду,К реке бежит скорее.И видит что-то на реке,Не чурку и не бочку,А... Карандаш дрожит в руке,Поставлю лучше точку.Ведь что написано пером,Карандашом хотя бы,Не вырубишь и топором,И будут плакать бабы.И Доротеин горький крикПронзает сердце, душу:«Куда исчез, куда ты сник,Мой милый Веверлюша!Зачем же я тебя ждала,Мой плаватель, мой смелый!Зачем...» Но тут же умерла,Точней — окаменела.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .С тех пор прошло немало лет,И стала жизнь светлее,Но все торчит ее скелетИ ноги
Веверлея.1949 г. (А. Финкель)
Владимир Луговской
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ
...На горизонте,Где, как меня учили в раннем детстве,Косматый дед в мохнатой волчьей шубе(Куда любил я зарываться носом,Вдыхая запах рыси и енотаИ всякого еще пушного зверя)И бабушка в ротонде лисьей круглой,Так вот — где небо сходится с землею,Есть озеро, вернее, пруд глубокий.На дне его ключи взрывают воду.Там золотисто пахнет светлой рыбой(Не жареной, заметьте, а живою).Туда в горячий августовский полденьШел Веверлей купаться. Не умел онНи брассом плавать, не умел и кролем,И даже, извините, по-собачьи.Дает ему с собою Доротея,Жена его, два пузыря в подмогу,Два пузыря надежных, тонкостенныхИ голубых и выпуклых, как небо,Снаружи выпуклых, а изнутри — напротив.Он лег на бережок и, глядя в небо,Задумался над мировым порядком...Как много облаков, как мало счастья;Но, поменяв их, вряд ли стало б лучше;Ведь мало облаков — дождей не будет,А будет засуха, неурожай, несчастье.Но эти мысли тоже не бесплодны,И в них, конечно, бьется пульс эпохиИ отразилась середина века...— Но я расфилософствовался что-то,Пора и в воду! — И нырнул он в воду,Забыв о том, что не умеет плавать.Что тяжелее? Голова иль ноги?Он не успел как следует обдуматьВопроса этого. Затянут был водою,И голова осталась там навеки,А над водою две ноги навислиНемым сорокаградусным укором.Дошли до Доротеи эти вести,И безупречным физкультурным бегомОна на пруд помчалась, побиваяСвои же предыдущие рекорды,И бег ее сопровождало небо,Не синее, а серое, как доски,Те аспидные доски, на которыхСкрипучим грифелем я выводил когда-тоФиту, и с точкой, ижицу и яти.Вот пруд, вот небо. И на фоне неба,Как циркуль перевернутый, те ноги,Которые шагали и ходилиКуда, когда, как долго, до каких пор,Самой своей природой отвечаяНа все вопросы разных обстоятельств...Теперь уже не будет обстоятельств,Теперь еще не будет дополнений,Теперь не будет, ничего не будет...И Доротея тут окаменела.Прошли года. Иным стал пульс эпохи,Давно уж нет ни ижицы, ни яти,И пруд заглох, и заросли аллеи,Но все торчит там пара ног и остовЕдинственной и бедной Доротеи.Задумавшись над многогранным миром,События осмысливая эти,Я повторяю вслед за В. Шекспиром:«Нет повести печальнее на свете».1953 г. (А. Финкель)
Приложение
Э. Паперная, А. Финкель
КАК СОЗДАВАЛСЯ «ПАРНАС ДЫБОМ»
Более сорока лет тому назад, в 1925 году, харьковским издательством «Космос» была выпущена в свет небольшая книжечка под названием «Парнас дыбом». На титульном листе ее стояло: «А. Блок, А. Белый, В. Гофман, И. Северянин... и многие другие про: КОЗЛОВ, СОБАК и ВЕВЕРЛЕЕВ». Имени автора указано не было.
Книжечка эта, которую читатели назвали сборником пародий, разошлась немедленно, и на протяжении двух лет вышло еще три издания, — последнее, четвертое (на титульном листе по всеобщему недосмотру напечатано «второе»), в 1927 году, — общим тиражом 22 тысячи экземпляров, что по тем временам было немало.
Начиная со второго издания на титульном листе появляется: «Составители: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.».
Что это за книжка, кто ее составители, укрывшиеся за никому не известными инициалами? Через сорок лет можно эту тайну раскрыть...
Мы были тогда, в 1922 году, студентами, а потом аспирантами Харьковского университета (в те годы он назывался Академией теоретических знаний, но вскоре был переименован в Институт народного образования). Молодые и веселые, мы интересовались всем на свете, но родной своей стихией считали литературу, язык, стилистику; хотелось же нам, чтоб наука была веселой, а веселье — научным. И достаточно нам было услышать пародийное четверостишие (кажется, Эмиля Кроткого):
В ночи, под знаком Зодиака,Хохочет пулеметная тесьма,А у попа была собака,И он ее любил весьма, —
чтобы сразу загореться двумя идеями. Первой — научной: какой бы вид приняло то же произведение, будучи написано в различных жанрах и стилях; и второй — веселой; а чем мы хуже Кроткого? Но обе эти идеи мы объединили, чтобы не только создавать веселые вещи, но чтобы на них разрешить вопрос о соотношении формы и содержания. Один из нас, впоследствии завкафедрой зарубежной литературы Харьковского госуниверситета, недавно скончавшийся А. Г. Розенберг, пошел по тому же следу и написал ряд вариаций на тему «Собака»; Э. С. Паперная, ныне детская писательница и переводчица, выбрала другую тему — серенького козлика; А. М. Финкель, языковед, работник ХГУ, разработал «Веверлея». Впрочем, монополии не было, и каждый из нас обрабатывал и темы соседа.
Итак, изобретателями мы не были: этот прием использовался и до нас. Разница лишь в том, что мы не были и не хотели быть пародистами, мы были стилизаторами, да еще с установкой познавательной. То же, что все это смешно и забавно, — это, так сказать, побочный эффект (так нам, по крайней мере, тогда казалось). Однако эффект оказался важнее нашей серьезности и для издателей и читателей совершенно ее вытеснил.
Года три эти сочинения были достоянием узкого круга людей и ходили в списках по Харькову. При активном содействии нашего общего друга И. Я. Каганова (ныне доцента Харьковского института культуры) представилась возможность кое-что из этого издать. Выли отобраны самые удачные вещи в количестве всего 37-ми произведений (из многих десятков), предпослано введение, стилизованное под «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина, и в начале 1925 года книжечка вышла под известным уже названием, навеянным мейерхольдовским спектаклем «Земля дыбом».
К этому времени серьезность наша стала большей, а резвость меньшей, и потому мы сочли, что научным сотрудникам университета, даже если он называется ИНО, не подобает выступать в печати столь легкомысленно, и постеснялись назвать свои имена: первое издание вышло анонимно. Но скоро нам стало известно, что «Парнас» приписывается разным лицам, никакого отношения к нему не имеющим. Поэтому уже во втором издании мы поставили свои инициалы (Э.С.П., А.Г.Р. и А.М.Ф.), чтобы хоть косвенным путем защитить себя, соблюдая при этом чистоту научных званий.
Но второе издание отличалось от первого не только этим, оно было исправлено и дополнено. В первом издании, как уже упоминалось, было дано 37 произведений («Собак» — 7, «Козлов» — 18 и «Веверлеев» — 12); во втором их стало 43, причем увеличение произошло исключительно за счет «Собак», которых теперь стало 13. Этот объем остался каноническим и для третьего и для четвертого изданий.
После 1927 года книжечка эта не переиздавалась и стала библиографической редкостью даже для ее авторов.
Архив «Парнаса» — не менее ста произведений — хранился у А. М. Финкеля, но вместе со всей его библиотекой погиб во время войны.