Парнас дыбом
Шрифт:
Илья Эренбург
ГИБЕЛЬ СОБАКИ
в которой пока еще ничего не говорится и которая, в сущности, совсем не нужна. Попутно читатель узнает о том, какие галстуки предпочитает старший клерк фирмы «Плумдинг и Сын» Реджинальд Хавтайм.
пожалуй, немного короткая, но достаточно ясная. Здесь впервые появляется патер Круцификс и его любимая собака.
из которой читатель почерпает много полезных сведений. Так, например, здесь неопровержимо доказывается тот важный факт, что у собак желудочный сок вырабатывается независимо от вздорожания мясных продуктов на международном рынке.
Именно этот факт послужил толчком к написанию
где описывается печальная участь шнитцеля по-венски, предназначавшегося на завтрак патеру Круцификсу. В этой главе патер должен убить собаку за воровство, но убийство переносится в
на которую автор просит читателя перенести все свое внимание. Здесь читатель убедится, что горячая любовь нередко переходит в такую же горячую ненависть, когда к любви примешивается голод. Патер Круцификс убивает свою собаку, съевшую шнитцель по-венски.
повествуется о том, что эта глава, в сущности, не нужна, так же как и первая, и что знаменитая хиромантка Фелиция Клистирстон предсказала автору, что он умрет в 1999 году.
Н. Заболоцкий
Михаил Исаковский
(ранний)
Детство мое бедное, горькое, сиротское!Помню избы черные, мельницу с прудомИ отца Гервасия, батюшки приходского,Крытый тесом, каменный двухэтажный дом.Рыженького песика, Шарика кудлатого,Баловня поповского, вижу пред собой,Как на зорьке утренней лета благодатногоИз мясного погреба он летел стрелой.А за ним с увесистой палкой суковатою,В длинной рясе путаясь, мчался грозный поп.Кровь смочила травушку, росами богатую, —Угодила Шарику палка прямо в лоб...Яму рыл я в садике у отца Гервасия:Поп велел мне Шарика глубже закопать,А могилку скромную надписью украсил он:«Горе псу, посмевшему мясо воровать!»С той поры поповское племя окаянное,Жадин долгогривых я видеть не могу...Ой, заря багряная, ой, роса медвяная,Детство мое бедное, где же ты, ау!А. Н. Толстой
Бывший поп, а сейчас ничто, Кузьма Кузьмич Нефедов вполз в вырытую им яму для себя и Даши землянку и сразу же из брошенного в угол вещевого мешка вытащил несколько книг, с которыми никогда не расставался, — 12 томов «Истории государства Российского» Карамзина, 19 томов «Истории России с древнейших времен» Соловьева, 4 тома «Русской истории» Ключевского и «Русскую историю в самом сжатом очерке» Покровского — и быстро-быстро начал читать. Целых 36 минут бегал он блестящими и невидящими глазами по страницам, пока не одолел их, бормоча:
— Да, душенька, да, Дарья Дмитриевна, яблочко сладкое, но недозрелое. Не знаете вы народа нашего. А ведь знакомец ваш, поэт Бессонов, которого так оболгал сочинивший всех нас автор, мудро сказал: «Умом России не понять, аршином общим не измерить». Верно это: уезд от нас останется — и оттуда пойдет русская земля. А сейчас хорошо бы поесть для веселья души и тела, поесть-покушать эссен-фрессен, манже-бламанже, или, как говорили мы в семинарии, доводя до крайностей ирритации отца келаря, шамо-шамави-шаматум-шамаре. Кстати же где-то на полочке и кусок мяса лежать должен, а сейчас с речки и Дарья Дмитриевна придет, после купанья голодная.
Однако на полочке, кроме неизвестно как туда попавшей трехфунтовой гирьки, ничего не было. Но зато ясно видны были следы собачьих лап, недвусмысленно показавшие, чьих рук это дело. Хозяйка этих лап, попова собака Бурбос, помесь меделяна с левреткой, тихо лежала в углу, разомлев от нечаянной сытости.
— Так, так, — сказал Кузьма Кузьмич, — я прочел огромную массу книг и в одной из них вычитал: «Блажен, иже и скоты милует». Но стоишь ли ты милованья, скот Бурбос? Ты ведь помнишь, что сказал Ричард Бринсли Шеридан: «Когда неблагодарность острит жало обиды, рана вдвойне болезненней». Вот и меня острит жало обиды. Я ли тебя не любил, я ли тебя не кормил? А ты? Не могу снести этого, Бурбошка! Вспомни, Бурбосе, эпиграф к «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и аз воздам». Так иди сюда, собака!
Ничего не подозревая, Бурбос подошел к попу, и тут же точный удар трехфунтовой гирьки свалил его мертвым.
— Да, Бурбошка, — сказал, вздохнув, Кузьма Кузьмич, — вот и стал ты разгадкой Самсоновой загадки: «Из ядущего вышло ядомое, а из сильного сладкое». Был ты ядущим, а теперь быть тебе ядомым.
Когда Даша вошла в землянку, Кузьма Кузьмич поджаривал на Бурбосовом жиру его же печенку, фальшиво при этом напевая:
— У попа была собака, он ее любил.
Но Дашу это не раздражало; до встречи с Телегиным оставалось всего две главы.
Семен Кирсанов
ПРО ПОПА И СОБАКУ
СКАЗАНИЕ ЧИТАТЕЛЮ В НАЗИДАНИЕ
(невысокий раек)
Сие сказанное мое гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, и донкихотское, и санчо-панское. Начати же ся песне той не по замышлению Боянову, а по измышлению Кирсанова, того самого Семы, с кем все мы знакомы. Раз-два, взяли!
У Мадридских у воротПравят девки хоровод.Кровь у девушек горит,И орут на весь Мадрид«Во саду ли, в огороде»В Лопе-Вежьем переводе.Входят в круг молодчики,Хороводоводчики,Толедские, гранадские,Лихачи Кордовичи.Гряньте им казацкую,Скрипачи хаймовичи!Вот на почин и есть зачин и для женщин, и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз.
Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди. И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-ихнему падре, по имени Педро, умом немудрый, душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой. И был у него пес-такса, нос — вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому что говел, а потому, что тот падре Педро, занудре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел.