Парни
Шрифт:
— Все объясняется этим.
— Вот как вы прямолинейны! Классовое лицо ясное, значит — все понятно. Но у классового лица есть душа. Ой, не понять тебе, не понять!
— Ты, чай, не одинок здесь?
— Это не подлежит обсуждению. Точка. Мы измеряем не количеством, а качеством своих людей. Мозг народа.
— А этим мозгом обслуживается орда, презренная орда людей! — вдруг возвысил голос Мозгун и закричал жутко в темень: — Первая их шеренга — титулованные прыщи, сиятельные золотопогонные жулики, чиновные лоботрясы и чиновные сопляки с филологических факультетов. Вторая шеренга — дубленые сутенеры из «Возрождения», маниакальные республиканцы из «Дней», с улыбчивыми людьми
Вдруг Мозгун остановился и прислушался. Неустроев, облокотясь о бревно руками, навзрыд плакал, вторя:
— Так, так! Подспудные крамольники гостиных, беспочвенные служители патетических обеден. О, как я ненавижу тебя и люблю, вторая Русь!
— И это — спасители народа, науки! Побоявшиеся поплатиться своей личностью ради родины и скорехонько перебравшиеся к своим национальным врагам, — тише добавил Мозгун.
— Вот ты, Мозгун, — жертвенник. И как таковой, вправе сказать ты этим отцам русской интеллигенции: где вы, радетели за народ? Из каких нор вы нам грозите — фальшивомонетчики и шпики, густовельможные фефелы, узколобые ферты, пьяные армейские поручики, беглые попы и церковнослуживые шельмы? Да, ты и твои все так сказать вправе…
И прах наш с строгостью судьи и гражданина Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.Так вправе сказать уж я.
Мозгун вдруг пошел от него неторопким шагом. Неустроев встал и тронулся вслед за ним. Перед глазами Мозгуна маячил завод трубами, ТЭЦем, корпусом механосборочного. Ветер зашумел сильнее. Мозгун чувствовал спиною мрак и боялся всего больше нетвердой походки. Вдруг он услышал: какой-то предмет упал на тропу к его ногам. Он обернулся и различил в десяти шагах от себя Неустроева. Потом он наклонился и поднял револьвер — малюсенький браунинг, тот самый, который умещался у Неустроева на ладони.
— Возьми! — крикнул Неустроев. — Может быть, мне так и так пропадать.
— Не морочь, шутки здесь неуместны. Без пуль, что ли?
— Ах, догадался!
— Значит, играть думал?
Он остановился и стал слушать, как Неустроев уходил, увязая в сугробах. Вот он остановился и что-то крикнул несвязное, эхо отдалось у реки. А когда шаги Неустроева стихли, Мозгун сел прямо на тропу, чтобы передохнуть. И закрыл глаза. В висках стучало.
Глава XXXVII
«Ц.О. ВСЕ УД., ИЗОЛ. КВ., СОБСТВ. ТЕЛ.»
Неустроев, торопясь, прошел заводом к соцгороду и поднялся на третий этаж, где размещались работницы. Комната Сиротиной была полуоткрыта. Он увидел в ней через дверную щель сидящую за столиком Симочку, разодетую в малиновое платье с белым шелковым воротничком. Она была одинока, читала записочку, в зеркальце сама себе улыбалась. Неустроев бесшумно растворил дверь и на цыпочках, крадучись, подошел к Симочке сзади. Через ее плечо он хорошо разглядел корявый почерк записки с какой-то печатью, некстати поставленной.
Он успел прочитать записку
— Я уезжаю, Симка, — сказал он, — сию же минуту. «Сняты краски, и смыты румяна». Давай мне письмо к дяде в Ростов. Пропиши, чтобы принял меня как родного или давно знакомого.
У нее сполз испуг с лица, она оправила блузку, приняла кокетливый вид, села.
— А зачем, Константин, тебе уезжать в Ростов?
— Это, милая, дело не твоего разума.
Она написала записку и подала ему.
— Ах, я так тебя любила, милый мой! — произнесла она с облегчением. — Я даже ревновала тебя к Сиротиной.
Она сидела теперь к нему лицом, а Неустроев стоял против нее. И как только она произнесла имя подруги, тут же осеклась и стихла. Сиротина стояла в это время в дверях, бледная и усталая, только что явившаяся из больницы.
— У тебя не было оснований ревновать меня к Сиротиной, — сказал Неустроев. — Ты знаешь, как мы расцениваем сумасбродных истеричек в ортодоксальных юбках, милая. А вообще я свободолюбив и невзыскателен. Даже тебя не ревную к твоим «ответственным». Ты делаешь сказочные успехи. Скоро будет у тебя «центральное отопление, все удобства, изолированная квартира, собственный телефон». Ты — живец.
Она опустила глаза в колени и, краснея, только произнесла сокрушенно:
— Ах, не говори, Константин, лишнего.
— Лишнего тут нет ни грана. Ты полезешь в гору. Что такое для тебя я — безденежный и безвлиятельный? О, ты до самого директора доедешь! «Большому кораблю — большое плавание». Давай бог! А обо мне даже не вспоминай. И, конечно, уж не болтай ничего лишнего. Сегодня меня не будет на заводе. И что бы там ни случилось и за какими бы справками ни обращались к тебе, один должен быть ответ: «Знать не знаю такого шарлатана». Выгоднее будет сослаться на Сиротину. Она, мол, знает его лучше, она, мол, с ним того-этого, — ну подпусти чего-нибудь поострее для веселья. А та всегда меня аттестует с самой лучшей стороны.
Он потрепал Симочку по щеке, пошел к двери, чтобы выйти, и столкнулся с Сиротиной. Глаза ее были полны ненависти, и на щеках вспыхивали и угасали ярко-румяные пятна. Сперва она стояла столбом, а затем, когда он приблизился, стала пошатываться. Потом она прислонилась к косяку двери и загородила дверь руками.
— Нет, мерзавец, я тебя не выпущу.
— Прикажете быть неделикатным на этот раз? — сказал он, оттащив ее от косяка.
Она рухнулась на самом пороге двери и завизжала. Неустроев перешагнул через нее и побежал по лестнице, слышал, как в темноте скатились вниз слова тяжелые, как гири, потопленные в визгах, оглушающих этажи.
Глава XXXVIII
«ОН ГРОЗИЛ ВЗОРВАТЬ ЗАВОД»
Когда Мозгун явился домой, сестра давно спала. Он включил свет и взял одну из любимых книг. Он просмотрел старые мысли о либеральных конспираторах: «Ломанье, хвастовство и привычка к фразе до такой степени проникли в кровь и плоть их, что люди гибли, платили жизнью из-за актерства, и жертва их все-таки была ложь». Актерство побеждало смерть! Его пришибло этой мыслью. Он вспомнил бар, старых дев и маньяков прошлого, не могших жить без революционной фразы и «подвига». «Подвиг» заключался в том, чтобы всегда скрываться и изображать гонимого. Мысли путались. На момент страх объял его. Два года жил бок о бок с врагом и делился с ним сокровенною мыслью. Суровой бдительности противопоставлял враг изощреннейшие формы мимикрии.