Пароль XX века(Рассказы)
Шрифт:
Наше слово гордое «товарищ»
месте с теми альбомами, о которых я только что рассказал, хранится у меня и небольшой потрепанный еще довоенного издания
«Дан приказ ему на запад…», «Песня о Чапаеве», «Орленок, орленок, взлети выше солнца…» — все это были песни моего детства, которые я любил, как никакие другие. Эти песни, песни революции, я всегда считал самыми главными. Но среди этих главных песен была одна самая-самая главная, которой и открывался старый песенник. «Интернационал».
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов…С самого раннего детства для нас, тогдашних мальчишек, такие понятия, как «революция», «Интернационал», «Рот-фронт», были не только звучными словами — они были сутью и смыслом нашей жизни. Мечта о всеобщем человеческом братстве владела нами. Эту мечту я пронес через всю жизнь, она и сейчас со мной. И сохранить ее мне помогали многие люди, встречавшиеся на моем пути.
Не могу забыть встречу с африканцем, которая произошла в Москве лет пятнадцать тому назад. В то время страна, откуда приехал к нам этот человек, еще находилась во власти колонизаторов.
У африканца были очень худые с острыми локтями руки и серьезные, усталые глаза. Он отвечал на наши вопросы и сам расспрашивал нас о жизни в Советском Союзе, но выражение усталой озабоченности не сходило с его лица. И тогда одна девушка осторожно дотронулась до его коричневой руки и спросила: «Скажите: вот вы вернетесь к себе на родину, там могут узнать, что вы были в Советском Союзе. Вас могут схватить. Вы не боитесь?»
Африканец внимательно выслушал переводчика. И вдруг мы увидели, как изменилось, как словно бы вспыхнуло его лицо. Он заговорил быстро и горячо. И еще раньше, чем переводчик успел перевести то, что говорил наш гость, мы услышали, как прозвучало слово «революция».
«Нет, я не боюсь, — сказал африканец. — Это борьба. И в борьбу не вступает тот, кто боится. Мы — революционеры. И мы будем бороться до конца».
Больше я не видел этого человека и не знаю, как сложилась его судьба, даже не знаю его имени. Но я навсегда запомнил, как осветилось его лицо, когда произносил он эти слова. Уже позже, встречаясь с другими людьми, из других стран, где тоже полыхала борьба за свободу, я не раз замечал, как ложился на их лица тот же свет, когда звучали слова «борьба», «революция», «свобода».
Вспоминаю и совсем иную встречу — вспоминаю 13-летнего кубинского мальчишку. Его звали Архелио. Первый раз я увидел его в Ленинградском Морском порту. В тот день мы, ленинградцы, торжественно встречали большую кубинскую делегацию.
По трапу теплохода сходили широкоплечие, загорелые бородачи в военных гимнастерках. Их обнимали, им дарили цветы. Русская речь мешалась с испанской, гремела музыка.
И вдруг мы увидели, как по трапу спускается невысокий мальчишка. На вид ему было лет двенадцать, не больше. Он крепко держался за поручни трапа, и мы не сразу заметили, что он сильно хромает. Идти ему было трудно. Но когда кто-то захотел ему помочь, мальчишка сердито помотал головой: нет, мол, не надо, я сам.
Мы с интересом смотрели на него. Почему, за какие такие заслуги оказался этот парнишка среди революционных солдат? Кто он? Отчего удостоился такой чести?
Тогда, в порту, эти вопросы так и остались для меня без ответа. Но прошло несколько дней, и судьба вновь свела меня с Архелио. Тут-то я и узнал его историю.
Оказывается, у себя на родине Архелио был бойцом революционного отряда. Он обучал грамоте вчерашних батраков и крестьян. Это была опасная работа. Бандиты-контрреволюционеры угрожали бойцам отряда расправой и смертью. Но отряд не боялся угроз. По горным тропам от селения к селению продвигались бойцы. И вместе со взрослыми шел Архелио. Он любил петь. Он всегда был весел. А между тем ему приходилось куда тяжелее, чем остальным: он сильно хромал. Эта хромота осталась после перенесенной им еще в раннем детстве тяжелой болезни. Никто не слышал от Архелио ни слова жалобы. Его стойкость поражала взрослых. В неполных 13 лет он был назначен комиссаром отряда. Сам Фидель Кастро сфотографировался вместе с ним. И когда большая делегация молодых кубинцев, бойцов революции, отправилась в Советский Союз, Архелио тоже был включен в нее.
Однако на Архелио надвигалась беда. Хромота усиливалась. Ходить ему становилось все труднее. Помочь могла только операция. Очень сложная операция. И сделать ее брались советские врачи.
Сначала Архелио упрямился, говорил, что не может остаться, уверял, что сейчас он нужнее у себя на родине. Однако товарищи убедили его, уговорили согласиться на операцию.
Так Архелио надолго задержался в Ленинграде. В те дни, когда он лежал в больнице, я и познакомился с ним поближе. Я часто навещал его. Я уже знал несколько фраз по-испански. Я входил в палату и говорил: «Буэнос диас!» И Архелио отвечал: «Добрый дьень!»
Он знал русский лучше, чем я испанский. Чаще всего он просил меня рассказать о нашей армии, о танкистах, ракетчиках и десантниках. Он очень любил слушать рассказы о советских солдатах, об их смелости, мужестве и отваге.
«Архелио — сольдад», — говорил он с гордостью.
А потом — иногда сам, иногда с помощью переводчика — рассказывал мне про своего деда. Дед Архелио был революционером. Он сражался за свободу во время гражданской войны в Испании. Уже поселившись на Кубе, он часто пел маленькому Архелио старые революционные песни — песни тех, кто сражался в Испании против фашистов:
Вдоль реки бурливой Эбро Полк идет республиканский Синей ночью, теплой ночью, Страшной ночью, грозной ночью…А однажды на тумбочке у Архелио я увидел книгу в красном переплете. Я взял ее в руки, взглянул на обложку. Это была работа Владимира Ильича Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» на испанском языке.
«Ты читаешь ее? — в изумлении спросил я. — Тебе же еще рано! Тебе же трудно! Ты не поймешь!»
Архелио покраснел, сердито отобрал у меня книгу и спрятал под подушку. Он обиделся.
Впрочем, любил Архелио и побаловаться, как самый настоящий мальчишка. Однажды, например, он забрался в шкаф и очень веселился, когда санитарки долго не могли отыскать его.
А между тем приближался день операции. Архелио стал молчаливее, заметно нервничал. Он знал, что операция будет нелегкой.
Накануне операции я просидел у него особенно долго. Пробовал рассказать ему какую-то смешную историю, и Архелио даже смеялся, но взгляд у него был грустный. Я видел, что думает он о другом.