Паром

Искандер Фазиль Абдулович

Хашная

В рассветный час люблю хашную. Здесь без особенных затей Нам подают похлебку злую И острую, как сто чертей. Обветренные альпинисты, Рабочие, портовики, Провинциальные министры Или столичные жуки. В земной веселой преисподней. В демократической хашной, Вчера, вовеки и сегодня Здесь все равны между собой. Вот, полон самоотреченья. Сидит, в нирвану погружен. Провидец местного значенья. Мудрец и лекарь Соломон. К буфетчице, к веселой Марфе, Поглядывая на часы. Склоняется в пижонском шарфе Шофер дежурного такси. В углу, намаявшийся с ночи. Слегка распаренный в тепле. Окончив смену, ест рабочий. Дымится миска на столе. Он ест, спины не разгибая. Сосредоточенно, молчком. Как бы лопатой загребая. Как бы пригнувшись под мешком. Он густо перчит, густо солит. Он держит нож, как держат нож. По грозной сдержанности, что ли, Его повсюду узнаешь. Вон рыбаки с ночного лова, Срывая жесткие плащи, Ладони трут, кричат громово: — Тащи горячего, тащи! Они гудят, смеясь и споря. Могучей свежести полны. Дыханьем или духом моря. Как облаком, окружены. Дымится жирная похлебка, Сытна бычачья требуха. Прохладна утренняя стопка. Но стоп! Подальше от греха! Горбушка теплая, ржаная. Надкушенная ровно в шесть. Друзья, да здравствует хашная. Поскольку жизнь кипит и здесь!

Цыганы на пристани

На пристани цыганы. В глазах темным-темно. Граненые стаканы. Дешевое вино. Ладонями

кривыми Стирая пот с лица, Сидят в лохматом дыме Два старых кузнеца. Давясь сухою воблой, Переходя на крик. Давясь слезою теплой. Заговорил старик. (Руками рвя у горла Потрепанный сатин): — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Стоит мальчонка рядом. Кудряв и черномаз. Глядит серьезным взглядом, С отца не сводит глаз. Бледнея от обиды, Нахохленней птенца, Глядит, глядит сердито На пьяного отца. А тот все рвет у горла Потрепанный сатин: — Одиннадцать померло. Двенадцатый один! Есть лошадь, жеребенок… И баба тоже есть. А это мой ребенок, И вот я, вот я весь! Пока еще не слабый. Пока еще в ходу. Возьму ребенка, бабу, Из табора уйду. Тебя любил я. Боже, Покрепче, чем коня. Цыганский бог, за что же Обидел ты меня?! Тобой обижен цыган. За что взял детей? Уйду в село на выгон Пасти чужих коней. Сыночек! Человечек! Где братья? Братья — нет! Буфетчик, эй, буфетчик! Дай мальчику конфет! Дай мальчику печенье, Котлеты тоже дай! Мученье есть мученье. Гуляй, сынок, гуляй! Но мальчик головою Мотает: «Не хочу!» Ладошкою худою Бьет батьку по плечу. Он сердится. Он мерзнет. Он тычет кулаком. — Пидем до мамки. Поздно. Пидем, отец, пидем! Подняв шапчонку с полу, Шатаясь, встал цыган. Его ведет за полу Упрямый мальчуган. Ведет его сурово, Быть может, до конца Притихшего, хмельного. Усталого отца.

В парке

Над парком гремит радиола, Сзывая парней и девчат, — Танцует вечерняя школа, За поясом книжки торчат. Здесь пришлый народ и окрестный Плясать до упаду готов. Здесь девочки с фабрики местной, Матросы с торговых судов. От страсти хрипит радиола. Ботинки и туфли гремят. В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Хозяин портального крана — Пускай не изысканный вид, Но мелочь порой из кармана Гусарскою шпорой звенит. Случайный стоит посетитель, Глядит, ошарашен и дик. Застегнутый наглухо китель. Сапог антрацитовый шик. Теряет он в топоте, в громе Сознания трезвого нить. Но некому в этом содоме Тяжелый портфель поручить. А вот и знакомые лица. Танцуют с военных времен. Им боязно остановиться. Им страшно лететь под уклон. На шаткие доски настила Из круга семьи и подруг Войны центробежная сила Их вбросила в бешеный круг. Пора бы какую новинку, К домашнему, что ли теплу Но словно заело пластинку, И некому сдвинуть иглу. А впрочем, гремит радиола. Ботинки и туфли гремят, В обнимку вечерняя школа И кожобувной комбинат. Но вот я заметил в сторонке: Кривляясь на узкой тропе, С подружками рядом девчонка Танцует сама по себе. И в каждом движенье насмешка И вызов небрежный судьбе. Зеленая крепость орешка. Уверенность, что ли, в себе. Сияет глазастое чудо. Которое не позабыть. И черт его знает, откуда Ее бесшабашная прыть! Смеется панамка, спадая С летящих дождинок волос, Смеется осанка лихая. Смеется облупленный нос. Как будто не крови томленье Ее пародийный протест, А хочет найти поколенье Свой голос, свой собственный жест.

Родник

Родник в орешнике дремучем. Я заклинаю от беды Струю холодной и колючей. Железом пахнущей воды. Сгорая от колхидской жажды. Бродя урочищем глухим. Его мой дед открыл однажды И поселился перед ним. Родник! Воды живой свеченье Поит живое существо. Здесь даже летоисчисленье — Со дня открытия его. у каменной заветной ниши Ограду соорудил народ. А водопой чуть-чуть пониже — Сначала люди, после скот. В нем столько силы затаенной, Что даже колья вкруг него Листвою брызнули зеленой И знать не знали ничего. К нему с кувшином обожженным Я по утрам бежал один, И в тишине настороженной Гудело сердце, как кувшин. Над ним шиповник цвел глазастый. Какой-то паучок сквозной. Как конькобежец голенастый. Скользил по глади ледяной. Бывало, всадник мимоезжий Коня осадит у плетня. — А ну-ка, водочерпий, свежей! — И грузно свесится с коня. Он пил, покачиваясь еле, Взопревший конь топтал тропу, А капли пота холодели На стенках кружки и на лбу. Бывало, в праздник — кто безгрешен? Шатая выхрапом траву, У родника в тени орешен Гуляка преклонял главу. Орда девчат соседских наших Катилась под гору порой, Ольховый выстроив шалашик. Окатывалась той водой. О, сколько вскриков огорченных. Дрожащих улетало вдаль, Когда вода струёй крученой На их плечах разгоряченных Обламывалась, как хрусталь!

Баллада об украденном козле

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!), Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара. Мы будем курить табак городской, которому нет цены… А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны. То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда: Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот — никогда! Вот так же слева шумел Кодор, но я еще был юнцом. Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом. За веткой черники (эх, губошлеп!) я приотстал слегка. Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека: Чужой человек волочит козла… из нашего стада козел. Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вел. Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему — абрек. Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек. Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем! Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем. — Стой, — говорю и навстречу ему, — это наш, — говорю, — козел. Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол. Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем? Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем. Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружье: — Право мое за правым плечом, и то, что я взял, — мое. Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо. А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо. Как пес на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд. Что делать? — когда говорит ружье, палка в руке молчит. Но все же я снова напомнил ему: — Ты с нами садился за стол. Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шел. Но он толкнул меня и сказал: — С дороги, иначе конец! Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. — Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь. Что делать? — когда говорит ружье, палка должна молчать. Но он не знал, что навстречу ему товарищ идет с ружьем. «Ну что ж, — я подумал, — спускайся вниз, а мы наверху подождем». Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца. Но раз он такое все же сказал, я дело довел до конца. И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река), Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека. Я все что надо ему прокричал, я был опозорен и зол, И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошел. Короче, когда я спустился вниз, все было готово там. Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам. А рядом товарищ сидел с ружьем, в тени постелив башлык. У ног — чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык. Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор. — Теперь, — говорю я, — тебе молчать, а мне вести разговор. Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: — Держи! И если черта скрадешь в аду, своим ремешком вяжи. Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней? Право твое за правым плечом, я буду стрелять левей! Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг. Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак. Я мог бы и выстрела не давать, единственного того. Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его. С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды. Я знаю меру своей вины и меру своей правоты. В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож, И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь. В меня стреляли, и я понимал, что это вернется опять. Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать. Конечно, что такое козел? Чесотка да пара рогов. Но честь очага дороже зрачка — наш древний обычай таков. И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней. Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей. С тех

пор немало воды утекло, взошло и ушло травы. Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы. У каждого времени есть свое, которое будет смешным. Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким. Мы гнали водку из диких груш, вы — свет из дикой воды. Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды. Два главных корня в каждой душе — извечные Страх и Стыд. И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит. Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней. И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей. Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом, В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом. Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы. Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы. Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить — Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.

Баллада об охоте и зимнем винограде

Памяти Роуфа

Как ты рванулся, брат мой, Вслед за бегущей косулей! Как ты рванулся, брат мой. Пулей рванулся за пулей! Как ты стрелял с разбегу. Вниз пробегая по склону. Черный по белому снегу Вниз пробегая по склону Грянула третья пуля, Грянула, чтобы настигнуть! Перевернулась косуля. Хотела судьбу перепрыгнуть. Вихрями крови и снега Кончилась, затихая. Словно упала с неба Летчица молодая. Ты горло лебяжье надрезал, Чтобы не думать об этом. И обагрилось железо Струйкой горячей, как лето. И вдруг: виноградные гроздья, Лоза на ветке ореха. Ледяные, черные гроздья Сверкнули тебе из-под снега. Чудесная неразбериха! Ты дерево взглядом окинул. И ты засмеялся тихо И снова винтовку вскинул. И выстрел ударил над лесом, И эхо метну лось следом. Ты гроздья лиловые срезал. Как пару дроздов дуплетом. На шее тяжесть косули. Снега разрывая, как пахарь, Ты шел, а губы тянули Ягод холодный сахар. И капали капли со шкурки Тобою убитой косули, А виноградные шкурки Ложились, как черные пули. Мы знали в погоне надсадной Тяжелое пламя азарта. Но разве мы знали, брат мой. Какая нам выпадет карта? И разве я знал, что за год Губы навек остудишь. Как шкурки проглоченных ягод. Выплевывать легкие будешь? Ломоть поминального хлеба. Поминальной струи услада. Бесконечное зимнее небо. Ледяная гроздь винограда.

В Сванетии

Никогда не позабуду Этот сванский хуторок. Он возник подобно чуду Среди каменных дорог. Здесь эпоха на эпоху Навалилась впопыхах, Здесь российскую картоху Сван сажает на полях. Край форели и фазана В пене с головы до пят. Во дворе любого свана Свой домашний водопад. Глядя в пропасти с уклона, Можно сдуру, невпопад. Дьяволу по телефону Позвонить в ближайший ад. Над дорогой в диком крене Хищно замерла скала. На лугу схлестнулись тени Самолета и орла. Океан травы и света Вчетвером проходим вброд. …Домик сванского поэта. Стой! Хозяин у ворот. Вмиг откуда-то из чащи Доставляет мальчуган Два ведра воды кипящей — Злой, пузырчатый нарзан. Ощущают, словно голод. Жаждой выжженные рты Сладостно томящий холод. Холод цинка и воды. Напились. Глядим на башни, Влажный пот стирая с лиц. Это сванский день вчерашний Смотрит из кривых бойниц. Вот он, дух средневековья. Романтические сны. Гордой кровью, бедной кровью Эти камни скреплены. А хозяин — дело чести — Шуткой потчует друзей. Сдав оружье кровной мести В исторический музей. Здесь оружьем не бряцают, Вместо вражьих черепов Вдоль стены ряды мерцают Турьих выгнутых рогов. Развалившись на кушетке, Выбираем тамаду, Стол ломится, словно ветка У садовника в саду. Сколько лиц! Восток и Запад Льнут к хозяйскому теплу. Запах трав и дружбы запах Лучшей из приправ к столу. Поднимая тост за дружбу. Как венчальную свечу. Чокнуться хочу я с Ушбой, С Ушбой чокнуться хочу! Потому что чище дружбы Ничего не знали мы. Потому что выше Ушбы Только Ушба, черт возьми! Между тем на пир из сада На слова мои в окно Ломится горы громада Вместе с небом заодно. Кончил я. Свежеет воздух. Зябко зыблется туман. Светляки, а может, звезды. Гаснут, падая в стакан.

Абхазская осень

Дай бог такой вам осени, друзья! Початки кукурузные грызя. Мы у огня сидим. Ленивый дым. Закручиваясь, лезет в дымоход, И, глядя на огонь, колдует кот. Дрова трещат, и сыплются у ног. Как с наковальни, яростные брызги. Замызганный, широкобокий, низкий, К огню придвинут черный чугунок. Мы слушаем, как в чугунке торопко. Уютно хлюпает пахучая похлебка. Золотозубая горою кукуруза Навалена почти до потолка, И наша кухня светится от груза Початков, бронзовеющих слегка. А тыквы уродились — черт-те что! Таких, наверно, не видал никто: Как будто сгрудились кабаньи туши. Сюда на кухню забредя от стужи. Они лежат вповалку на полу. Глядишь — вот-вот захрюкают в углу И прежде чем варить их над огнем, Те тыквы разрубают колуном. Нанизанные на сырой шпагат. На гвоздике у закопченной дверцы. Как ленты пулеметные, висят Три связки перца. Вот, до поры всю силу свою пряча. Блестит в графине розовая чача. А только рюмку опрокинешь в рот — Ударит в грудь. Дыханье оборвет. И на секунду горла поперек Стоит, как раскаленный уголек. Над медленным огнем сидим. Глядим. Желтеет пламя. Голубеет дым. Мы не спешим. Мы пьем за чаркой чарку, Как мед густую, сладкую мачарку. Вдруг — настежь дверь. И прямо из тумана Им хоть по снегу бегать босиком — Ребята входят. Ведрами каштаны Несут с собой. И следом — ветер в дом. Сейчас в лесу во всей осенней мощи Багряные каштановые рощи. …Огонь поленья лижет, языкат, А в кухне запахам от запахов тесно. Вином попахивает поздний виноград, И виноградом — раннее вино.

Дедушкин дом

Да пребудут прибыток и сила В том крестьянском дому до конца. Его крыша меня приютила. Не от неба — от бед оградила. Без него моего нет лица. Славлю балки его и стропила, Как железо, тяжелый каштан. Червоточиной время точило Его стены. Войною когтило Душу дома, Да выжил чудила, Хлебосол, балагур, великан! Так пускай же огонь веселится, Освещая могучие лица Молчаливых, усталых мужчин. Приспущены женщин ресницы. Веретена кружат. Золотится Старый дедовский добрый камин. Дым очажий во мне и поныне. Он со мной. Он в крови у меня. Обжитой, горьковатый и синий. …Дом стоял на широкой хребтине. Как седло на спине у коня. Двор округлый, подобие чаши. Алычою да сливой обсажен. Под орешней раскидиста тень. Мытый ливнями череп лошажий. Он на кол на плетневый насажен, Нахлобучен, надет набекрень. Неба мало столетнему грабу. Тянет яблоня мшистую лапу, Ядра яблок бодают балкон. По накрапу узнай, по накрапу. И на щелканье и на звон Зрелый плод. Он румяней и круче. Чаще в полдень звездою падучей Детству под ноги рушится он. Теплый вечер и сумрак лиловый. Блеют козы. Мычит корова. К ней хозяйка подходит с ведром. Осторожно ласкает имя. Гладит теплое, круглое вымя, Протирает, как щеткой, хвостом. Жадно пальцы сосцы зажали. Зазвенели, потом зажужжали Струйки синего молока. …Я не знаю, что это значит: Храп коня или лай собачий Все мне слышится издалека. И когда мне теперь неуютно, И какая-то горечь подспудно Лезет горлом, сжимает виски, Глядя в теплую темень ночную. Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я: — Милый дедушкин дом, помоги! Помоги мне. Неужто напрасно? Или чем-нибудь веку опасна Родниковая ранняя рань? Дай мне силы раздвинуть плечи, Слово вымолвить по-человечьи. Первородною свежестью грянь!

Опора

Когда сквозь звездный мир, натужась. Мы прорываемся подчас. Пространственный и честный ужас. Как в детстве, настигает нас. Куда втекает эта млечность? Что за созвездием Стрельца? Где бесконечности конечность? Что за конечностью конца? Но беспредельные просторы Рождают беспредельный страх. И, как слепец рукой опоры. Опоры ищем в небесах. Тогда духовное здоровье Всевышний возвращает нам. Вселенная — его гнездовье, В огнях далеких мощный храм! И бездна не грозит, ощерясь, И нам не страшно ничего. Он так велик, что даже ересь Живет под куполом его. Дом бога высится над нами. Мы в краткой радости земной Защищены его стенами От бесконечности дурной.