Паром

Искандер Фазиль Абдулович

На лежбище котиков

Я видел мир в его первичной сути. Из космоса, из допотопной мути. Из прорвы вод на Командорский мыс Чудовища, подтягивая туши. Карабкались, вползали неуклюже, Отряхивались, фыркали, скреблись. Под мехом царственным подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Обрывистое каменное ложе. Вожак загадочным (но хрюкающим все же). Тяжелым сфинксом замер на скале. Он словно сторожил свое надгробье. На океан взирая исподлобья С гримасой самурая на челе. Под мехом царственным подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Ворочая громадным, дряблым торсом, Секач над самкой годовалой ерзал, Сосредоточен, хладнокровен, нем, И, раздражаясь затянувшимся обрядом. Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом Хозяйственно оглядывал гарем. А молодняк в воде резвился рядом. Тот,

кувыркаясь, вылетал снарядом. Тот, разогнавшись, тормозил ластом И затихал, блаженно колыхаясь. Ухмылкой слабоумной ухмыляясь. Пошлепывая по спине хвостом. Но обрывается затишье и дремота. Они, должно быть, вспоминают что-то. Зевота скуки расправляет пасть. Как жвачка, пережеванная злоба Ласты шевелит, разъедает нёбо, И тварь встает, чтоб обозначить власть. Соперники! Захлебываясь, воя, Ластами шлепая, котиху делят двое. Кричащую по камням волоча. Один рванул! И темною лавиной С еще недокричавшей половиной К воде скатился и затих, урча. Два секача друг друга пропороли! Хрипя от похоти, от ярости, от боли. Воинственным охваченные пылом, В распоротых желудках рылись рылом. Заляпав кровью жаркие меха! Спешили из дымящейся лохани Ужраться до смерти чужими потрохами. Теряя собственные потроха… И хоть бы что! Подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Здесь каждый одинок и равнодушен. Покамест сам внезапно не укушен. Не сдвинут с места, не поддет клыком. И каждый замкнут собственной особой. На мир глядит с какой-то сонной злобой Недвижным гипнотическим зрачком. Здесь запах падали и аммиачно-серный Извечный дух вселенской свинофермы. Арктическая злоба и оскал. Здесь солнце плоское, закатное, рябое, Фонтаны крови над фонтанами прибоя, И сумрак, и гряда безлюдных скал. — Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлю Гадючьим семенем отравленную землю. Где мысли нет, там милосердья нет. Ты видишь сам — нельзя без человека! Приплюснута, как череп печенега. Земля мертва, и страшен звездный свет. А ночь текла, и млечная громада Спиной млекопитающего гада Отражена… И океанский вал. Над гулом лежбища прокатываясь гулом. Холодной пылью ударял по скулам И, пламенем белея, умирал.

Ночной пир на развалинах Диоскурии

А.Х.

Обжор и опивал Достойная опора, Я тоже обладал Здоровьем горлодера. Я тоже пировал При сборище и зелье. Где каждый убивал Старинное веселье. В непрочности всего, Что прочным предрекалось, Одно твое лицо. Как пламя, подымалось. Полуночной судьбы Набросок в лихорадке, И линия губы Как бы прикус мулатки. В непрочности всего Несбыточного, что ли… Вовек одно лицо Пульсирует от боли. И потому его На дьявольскую прочность В непрочности всего Пытает червоточность. И потому у губ Так скорбны эти складки, Но потому и люб Твой пламень без оглядки. Пусть обескровлен пир От долгих посиделок, И плотно стынет жир Предутренних тарелок… И страшен невпопад Трезвеющий Иуда, Его далекий взгляд Откуда-то оттуда… И все-таки, клянусь. Мы сожалеть не будем, Что нас подводит вкус От голода по людям. Ты слышишь чистый звук. За окнами простертый? Крик петуха, мой друг, Но этот город мертвый… Крик петуха, мой друг. Под млечным коромыслом. Где тонет всякий звук, Не дотянув до смысла.

Фальшь

Невыносима эта фальшь Во всем — в мелодии и в речи. Дохлятины духовной фарш Нам выворачивает плечи. Так звук сверлящего сверла, Так тешится сановной сплетней Питье с господского стола Лакей лакающий в передней. Прошу певца: — Молчи, уважь… Ты пожелтел не от желтухи… Невыносима эта фальшь, Как смех кокетливой старухи. Но чем фальшивей, тем звончей. Монета входит в обращенье. На лицах тысячи вещей Лежит гримаса отвращенья. Вот море гнилости. Сиваш. Провинция. Шпагоглотатель. Невыносима эта фальшь. Не правда ли, очковтиратель?! Давайте повторять, как марш, Осознанный необратимо, Невыносима эта фальшь. Да, эта фальшь невыносима.

Кюхельбекер

Защемленная совесть России, Иноверец, чужой человек. Что тебе эти беды чужие, Этот гиблый пространства разбег! Что тебе от Москвы до Тибета — Ледовитый имперский простор? Что тебе это все? Что тебе-то? Этот медленный мор, этот вздор? Что тебе это мелкое злобство, На тебя, на себя, эта ложь? Как вкусившего сладость холопства Ты от сладости оторвешь? Что тебе эти бедные пашни, Что пропахли сиротским дымком, Что тебе эти стены и башни. Цвета крови, облитой белком? Что тебе? Посмотрел и в сторонку. Почему же, на гибель спеша, В ледовитую эту воронку, Погружаясь, уходит душа…

Лев Толстой в Ясной Поляне

От тесноты квартир, от пресноты, От пошлости любого манифеста В горах вам не хватало высоты, А на земле вам не хватало места. Какая же устроит благодать Вас, неустроенных у всех времен на стыке? И не могла оседлость оседлать. Хотя пытались многие владыки. Пытались и пытали эту прыть. Догадываясь смутно и тревожно: Движенье мысли невозможно победить. Хотя, конечно, попытаться можно. Летело в ночь от страждущей души Усталому и сумрачному богу: — Страданием страданье ублажи И обреки на вечную дорогу! От Беринга куда-то на Таймыр, От тесноты в тоске по океану… Так можно ли, когда неясен мир. Не бросить, прокляв. Ясную Поляну? Так, изменяя собственной родне. Вы в странствиях искали постоянства. Не странно ли, в такой большой стране Вы умирали в поисках пространства? Тесны моря. Объятия невест. Тесна Сибирь, и тесен каждый город. О, ищущий руки российской жест И сладострастно рвущий тесный ворот! Он верою сломал неверию Хребет. Но пусты невода. Он словом победил империю. Но не был счастлив никогда.

Тютчев

Откуда этой боли крик Или восторг в начале мая? Смешной и суетный старик Преображается и вмиг Меч гладиатора вздымает! Многообразна только мысль, Все остальное исчерпалось. Над нами тютчевская высь — Испепелись и воскурись! — Попробуй взять ее — осталась. Что чудо лирики? Огонь, Из бездны вырванный зубами. И странен стих, как звездный камень, С небес упавший на ладонь.

Маяковский

Большой талант как бы свирепость Петровская: — Да будет флот! Все бывшее почти нелепость! Наоборот! Наоборот! Довольно любоваться замком Воздушным! Настоящий строй! Довольно прижиматься к мамкам! Своей обзаведись семьей! Он ходит яростный и хмурый: — Не то! Не так! Наоборот! — Отталкиваясь от культуры. Культуру двигает, как род! Он говорит: — Вперед, подранки! У вас пронзительней права! Но ваши маленькие самки — Курдюк, что убивает льва. Любовь! Любовь! Его химера! Пантера! Кукла без размера! Он знает, но глаза, глаза… Брезгливый комплекс Гулливера И лошадиная слеза.

Бывает, боль твоя наружу…

Бывает, боль твоя наружу Не может вырваться никак, И что-то смутно гложет душу, И на душе тревожный мрак. Когда во рту больные зубы. Вот так какой-то защемит. Гадаешь, поджимая губы. Не зная сам, какой болит. Когда ж среди корявых дупел Болящий зуб, как некий звук. Почуял, языком нащупал Ее пульсирующий стук — Боль не стихает. Но от века Страшится хаоса душа. И даже в боли человеку Определенность хороша.

Мне снились любящие руки…

Мне снились любящие руки. Они тянулись и просились. И музыки далекой звуки Сквозь толщу жизни доносились. Сквозь толщу жизни эти звуки, Сквозь мусор горьких заблуждений. И эти любящие руки, Как ветви, с робостью весенней Тянулись долгое мгновенье И не решались прикоснуться. Как будто их прикосновенье И означало бы — проснуться.

Ушедшей женщины тиранство…

Ушедшей женщины тиранство Превозмоги, забудь, замкнись! Опустошенное пространство Упорная заполнит мысль. Из прожитого, как из глыбы. Глядится мысль в грядущий день. Но грустные ее изгибы — Живой предшественницы тень. Промчатся годы, и другая, Другая женщина уже, Мысль, словно воду, вытесняя. Располагается в душе. И смех ее, и бедный лепет Нам озаряет Божий день. Но красоты духовной трепет — Той, побежденной мысли тень. И лишь поэт, веками маясь. Марает скорбную тетрадь, И мысль и женщину пытаясь В одном пространстве удержать.