Паром

Искандер Фазиль Абдулович

У ног цветок из камня вырос…

У ног цветок из камня вырос, Склонил тюрбан, С тобою рядом нежный ирис. Бодряк-тюльпан. Там вдалеке внизу отстойник Шумов, речей. А здесь, как молоко в подойник. Журчит ручей. Орел над головой в затишье. Паря, уснул. Крылом, как бы соломой крыши. Чуть шелестнул. Что дом! И слова не проронишь О нем в тиши. Душа, задерганный звереныш. Дыши, дыши. Вот этой тишиной блаженной. Щемящей так. Как будто в глубине Вселенной Родной очаг. Что было первою ошибкой? Где брод? Где топь? Жизнь сокращается с улыбкой, Как в школе дробь. Что впереди? Я сам не знаю… Эдем? Вода? Все та же суета земная Спешить туда. Дыши! Врачуй свои увечья. Но ты молчишь. И стыдно пачкать этой речью Вот эту тишь. И тишина во мне отныне На век, на час. И

вопиющего в пустыне Слышнее глас.

Светлячок

В саду был непробудный мрак. Без дна, без края. И вдруг летит, летит светляк. Струясь, мерцая. Небесной свежестью дыша, Неповторимо, Как будто мамина душа. Помедлив — мимо. Как будто мамина душа. Сестры улыбка, Внушают нежно, не спеша. Что скорбь — ошибка. Да, да, все там уже, светляк, А мы с тобою, Еще сквозь мрак, еще сквозь мрак, Хоть с перебоем. Ты знак великий и простой. Намек поэту. И даже женственности той. Которой нету. По крайней мере здесь, окрест. Но кем завещан Тебе печально-плавный жест Античных женщин? Кому ты предъявляешь иск, Светясь негромко, За все страданья и за писк В ночи котенка? Но ты летишь из бездны лет, И мнится это: Свое подобье ищет свет. Сиротство света. И все же просквози, продень Сквозь ночь свой разум. Был день (ты гаснешь!), будет день, Ты — служба связи. Не вероломство твой зигзаг. Но мудрость, благо. На миг ты прячешься во мрак От злобы мрака. Чтоб снова вспыхнул, светлячок. Твой теплый абрис. Какой чудесный маячок, Какая храбрость! Сквозь этот хаос мировой, Чтоб мы не кисли, Ты пролетел над головой, Как тело мысли. Но не пойму я, дай ответ Без промедленья. Движенье вызывает свет Иль свет — движенье? Учи, светляк, меня учи. Мне внятно это, Вот так бы двигаться в ночи Толчками света. Ты победил не темноту. Дружок, однако, Ты побеждаешь полноту Идеи мрака.

Баллада о народовольце и провокаторе

Я думал: дьявол — черный бог, И под землей его чертог. А на земле его сыны Творят наказы сатаны. Нам дан, я думал, Божий меч. И если надо, надо лечь Костьми за этот горький край, Но, умирая, умирай! И так полжизни нараспах, И я клянусь, ни разу страх Не исказил мои черты. Но молнией из темноты: — Предатель в собственных рядах! И я узнал печальный страх. Да, он сидел среди друзей. Он просто говорил: — Налей! Он пил походное вино. Он чокался, но заодно Он вычислял моих гостей, Сам вычисленный до костей. Полуубийца, полутруп, А был когда-то нежно люб. Я ввел его в ряды бойцов. Которых сбрасывал он в ров. Я ввел его, я виноват. И я отправлю его в ад. Полуубийца, полутруп, Ты был, мне помнится, неглуп. Есть логика в любой борьбе: Будь равным самому себе. Ты, растекавшийся, как слизь. Теперь в петле моей стянись! Когда душа смердит насквозь. Смердите вместе, а не врозь! С невыносимою тоской И проклиная род людской, Я сам раздернул крепкий шелк, Он вытянулся и замолк. Лети! Там ждет тебя твой князь. Лети! Чертог его укрась. …Но дьявол это просто грязь.

Огонь

Та молодость уже в тумане. Бывало, радостная прыть. Хоть щелкнул коробок в кармане, А все ж приятней прикурить. Меня вела не сигарета, Но тайная догадка та. Что подымает даже эта Незначащая доброта. От «Беломора» — обеспечен. От «Примы» — что и говорить. Бывало, даже от «казбечин» Мне удавалось прикурить. Иному вроде бы и жалко, Но поделился огоньком. А этот вынул зажигалку И дружбу сотворил щелчком. Спешащего просить — мученье. Здесь смутной истины черты: Тенденция несовмещенья Динамики и доброты. А этот не сказать, что грубый. Но, подавая огонек. Он как бы процедил сквозь зубы: — Быстрей прикуривай, щенок! Тот в поучительных привычках И словно хлопнул по плечу: — Что, экономия на спичках? Прикуривай! Шучу! Шучу! А тот затяжкою подправит Свой огонек, глотая дым. И неожиданно добавит: — Пивная рядом. Сообразим? Ну, вот и сообразили честно И закусили огурцом. Любой хорош. С любым не пресно. Один лицом. Другой словцом. Ах, годы! Горестный напиток! Куда девался без затей Доверчивости той избыток И обожания людей! От любопытства не сгораю, В толпе, включая тормоза. Почти тревожно выбираю Над сигаретами глаза. И сам я молодости глупой, Как битый жизнью ветеран, Сую огонь, уже сквозь зубы Как бы шепча: — Быстрей, болван!

Ночная баллада

В ту ночь мне снился без конца неузнанный мертвец И голос говорил: — Пора, там ждет тебя отец. Но почему-то медлил я над трупом молодым. И вдруг я понял: это я. Он трупом был моим. Но он, я посмотрел в лицо, красивей и юней. Ведь я его превосходил живучестью своей. Я нежно приподнял его, я нес его во сне. «Какой он легкий, — думал я, — тяжелое во мне». Внезапно страшно стало мне, не за себя, за мать. Так в детстве страшно было ей на рану показать. «Скорей, скорей, — подумал я, — я должен спрятать труп, В густом орешнике в тени, задвинуть за уступ». Пусть думает, что сын забыл… Не еду, не лечу… Неблагодарность сыновей им все же по плечу. По жизни матери моей (не обошла судьба) Плывут, на люльки громоздясь, жестокие гроба. «Не надо прятать ничего», — мне разум повторял. «Нет! — я шептал ему во сне. — Ты близких не терял». Я пробудился, я лежал среди ночных светил, Рассветный ветер с ледника мне спину холодил. Костер привальный догорал, едва клубился дым. И серебрился перевал под небом ледяным. Там караванный Млечный Путь светил моей душе, А рядом спал товарищ мой с рукою на ружье. Я головешки подтянул, чтоб не бросало в дрожь, И я поверил в этот миг, что есть святая ложь.

Тост на вокзале

Давайте жить, как на вокзале, Когда все главное сказали. Еще шампанского бутылку, Юнца легонько по затылку: — Живи, браток, своим умишком И людям доверяй не слишком. А впрочем, горький опыт наш Другим не взять на карандаш. Давайте жить, как на вокзале. Или не все еще сказали? Не чистоплотен человек. В нем как бы комплексы калек. Он вечно чем-то обнесен, Завидуют чуть не с пелен, Должно быть, губы близнеца Губам соседнего сосца. В грядущем населенья плотность Усугубит нечистоплотность. Давайте жить, как на вокзале, И если все уже сказали, Мы повторим не без улыбки: — У жизни вид какой-то липкий. Воспоминанья лучших лет Как горстка слипшихся конфет. Мужчина глуп. Вульгарна баба. Жизнь духа выражена слабо. И отвращенья апогей — Инакомыслящий лакей. Давайте жить, как на вокзале. Когда все главное сказали. Гол как сокол! Легко в дорогу! Уже перепоручен Богу Вперед отправленный багаж. Свободный от потерь и краж!

Честолюбие

Как грандиозно честолюбье Порой у маленьких людей. Как нервы истерзали зубья Непредсказуемых страстей! Еще расплывчата за мраком, Еще неясна в чертеже, Тень подвига с обратным знаком. Так подлость торкнулась в душе! Вдруг весть! Такой-то соубийца. Клятвопреступник, имярек! А раньше был, как говорится. Вполне приличный человек. Что он хотел, ничтожный, слабый. Теперь раздетый догола? Значительным побыть хотя бы В самой значительности зла.

Святыня

Святыня не бывает ложной, Бывает ложным человек. С чужой святыней осторожней, Не верящий святыням век. Святыня дружбы и семейства, И чаши, из которой пил. Или языческое действо. Как вздох у дедовских могил. Там молятся дубовой роще. Здесь со свечой у алтаря. А где-то рядом разум тощий Язвит молящегося: — Зря! Зачем он простирает лапу, Чтобы ощупать благодать. Когда тысячелетним табу Не велено переступать? Бывает миг! Всего превыше. Когда душа творит сама. Под ритуальное затишье, В смущенной паузе ума. Но есть и злобная гордыня Высокий затоптать закон… Пустыню породит пустыня, Как скорпиона скорпион. Благословляю исцеленье От чревобесия гордынь Святынею уничтоженья Уничтожителей святынь.

Душа и ум

Когда теченье наших дум Душа на истину нацелит, Тогда велик и малый ум. Он только медленнее мелет. Душа есть голова ума, А ум — его живая ветка. Но ум порой, сходя с ума, — Я сам! — кричит, как малолетка. Своей гордынею объят. Грозит: — Я мир перелопачу! — И, как безумный автомат. Он ставит сам себе задачу. И постепенно некий крен Уже довлеет над умами, Уже с трибун или со стен Толпа толпе долбит: — Мы сами! И разрушительный разбег Однажды мир передраконит. …Вдруг отрезвевший человек, Схватившись за голову, стонет. Сбирая камни, путь тяжел. Но ум, смирившийся погромщик. Работает, как честный вол, Душа — надолго ли? — погонщик.

Памяти Чехова

Он был в гостях и позвонить домой Хотел. Но странно — в памяти заминка. А ощущалось это как грустинка. «Стареем, — он подумал, — боже мой. При чем тут грусть? Грусть — старая пластинка. Какой-то дрянью голова забита. Как редко, кстати, я звоню домой…» И вдруг припомнил — жизнь его разбита.

Цветы

И я любил свеченье роз, Бутонов вздернутые пики, Разбросанные после гроз, И сжатый аромат гвоздики. Весна, весна кому не лень Букеты за городом нижет, А одуревшая сирень Сама ломающего лижет. И в вазах жаркие цветы. Недолгие дары вокзалов, Как те хохочущие рты Над светлой влагою бокалов. Какие я букеты вез. Какие девы улыбались! Но чаши царственные роз Как в страшном сне вдруг осыпались. И орхидея на груди. Слегка сладящая, как дынька… Скажу, господь не приведи. Тебя — гниение и линька. Оплот последней красоты Там, над альпийскою тропою, Простые горные цветы, Устойчивые к скотобою.