Паром

Искандер Фазиль Абдулович

Опала

Еще по-прежнему ты весел И с сигаретою в зубах Дымишь из модерновых кресел Во всех присутственных местах. Еще ты шутишь с секретаршей И даришь ей карандаши. Но сумеречный призрак фальши Колышется на дне души. Еще в начальственном обличье Ничто и не сулит беду, Но с неким траурным приличием Тебе кивнули на ходу. Еще ты ходишь в учрежденье, Еще ты свойский человек. Но желтой лайкой отчуждения Стянуло головы коллег. И тот, кого считал ты братом, С тобой столкнувшись невзначай. Как бы кричит молчащим взглядом: — Не замарай, не замарай! И как там стойкостью ни хвастай, Прокол, зияние в судьбе. Зрак византийский государства Остановился на тебе.

Хорошая боль головная…

Хорошая боль головная С утра и графинчик на стол. Закуска почти никакая. Холодный

и свежий рассол. Ты выпил одну и другую Задумчиво, может быть, три. Гармония, боль атакуя. Затеплится тихо внутри. И нежность нисходит такая. Всемирный уют и покой. Хорошая боль головная Избавит тебя от дурной!

Народ

Когда я собираю лица, Как бы в одно лицо — народ, В глазах мучительно двоится. Встают — святая и урод. Я вижу чесучовый китель Уполномоченного лжи. Расставил ноги победитель Над побежденным полем ржи. Я вижу вкрадчивого хама. Тварь, растоптавшую творца. И хочется огнем Ислама С ним рассчитаться до конца. Но было же! У полустанка В больших, разбитых сапогах Стояла женщина-крестьянка С больным ребенком на руках. Она ладонью подтыкала Над личиком прозрачным шаль. И никого не попрекала Ее опрятная печаль. Какие-то пожитки в торбе И этот старенький тулуп. И не было у мира скорби Смиренней этих глаз и губ. …А Русь по-прежнему двоится, Как и двоилась испокон. И может быть, отцеубийца Такой вот матерью рожден.

Высота

В необоримой красоте Кавказ ребристый. Стою один на высоте Три тыщи триста… В лицо ударил ветерок. Так на перроне Морозные коснулись щек Твои ладони. Почти из мирозданья вдаль Хочу сигналить: — Ты соскреби с души печаль. Как с окон наледь. Карабкается из лощин На хвойных лапах Настоянный на льдах вершин Долины запах. Толпятся горы в облаках, Друг друга грея, Так дремлют кони на лугах, На шее — шея. Так дремлют кони на лугах, На гриве — грива. А время движется в горах Неторопливо. Вершину трогаю стопой, А рядом в яме Клубится воздух голубой. Как спирта пламя. Нагромождение времен. Пласты в разрезе. Окаменение и сон Всемирной спеси. Провал в беспамятные дни, Разрывы, сдвиги. Не все предвидели они — Лобастых книги. Но так неотвратим наш путь В любовь и в люди. Всеобщую я должен суть С любовной сутью Связать! Иначе прах и дым Без слез, без кляуз. Так мавром сказано одним: — Наступит хаос. Связать! Иначе жизни нет. Иначе разом Толчок! И надвое хребет Хребтом Кавказа.

Король кафе «Националь»

Он был воинственный гуляка. Широкошумный, как рояль, И как бы нации во благо Любил кафе «Националь». По части душ — свиданье в шесть. По части груш — всегда «дюшес». По части вин — «Киндзмараули». Он царственно сидел на стуле, Его цитаты орошал Всегда наполненный бокал. Он был, как дьявол, остроумен, И сколько б за ночь ни лакал. Хранил, как монастырь игумен, Высокой шутки идеал. Остротой сжатой, как депешей. Он обменяться мог с Олешей. Порою деньги занимая, Он важно говорил: — До мая! Я прогорел, как мой роман. И рифмовал «Кармен — карман». Застольцев временно покинув, Переводил родных акынов: Арык, балык, рахат-лукум. Канал в пустыне Каракум… О, аксакал! О, саксаул! Конец! В парную, как в загул! Поэт, философ и фантаст. Он был в дискуссиях клыкаст. Но в поисках единоверца То разум возвышал, то сердце. А надо бы сменить местами… Что знаем о себе мы сами? Ах, если б крикнуть: — Рокируйся! И можно партию спасти! В ответ из времени: — Не суйся! Я партию держу в горсти! Фигуры сметены. Цейтнот. Старик меня не узнает. Полубезумный и неловкий Трясет кошелкою в столовке. Многосезонное пальто. И с губ срывается: — За что? Где тот блистательный двойник, Жизнь понимавший, как пикник?! Глагол времен! Шумит река! Я обнимаю старика. Стою на том же берегу, Хочу понять и не могу: Зачем свиданья ровно в шесть И тающий во рту «дюшес»? Зачем один и тот же столик И смех скептический до колик? Зачем кафе «Националь» И гегельянская спираль? Где все? Где максимы? Где вирши? Есть пулеметный взгляд кассирши И дважды пригвожденный бред: Нарзан и комплексный обед.

За то, что верен мой союз…

За то, что верен мой союз С тобою, Пушкин или Тютчев, За то, что мягок, да не гнусь, За то, что тверд, хоть и уступчив. За то, что с душащим сукном. Со мной сквозь зубы говорящим. Не сговорился ни о чем Перед затменьем предстоящим. За то, что мягок, да не гнусь. За простодушие поэта. Меня убьют, но я клянусь, Хотел сказать совсем не это. Душа реальна. Вот мой дом. И потому меня живьем Никто не взял, не сжал, не скрючил. Идею чести целиком Я в этом мире ледяном На жизнь, как шапку, нахлобучил.

Мысль действие мертвит…

Мысль действие мертвит. Так Гамлет произнес. Страны мертвящий вид — Под мерный стук колес. Где свежесть сельских вод? Где ивовая грусть? Где девок хоровод? И прочее, что Русь? Виною сатаны Или вина виной — Последний пульс страны Пульсирует в пивной. Здесь мухи, муча глаз. Должно быть, на века Гирляндами зараз Свисают с потолка. Здесь редкий выкрик: — Па! Прервет отца, — не пей! Целую ясность лба Белесых малышей. Так обесчадил край. Так обесчудел век. И хлеба каравай Черствей, чем человек. Мысль действие мертвит. Так Гамлет произнес. Страны мертвящий вид Под мерный стук колес. И видит Бог, увы. Нет сил сказать: — Крепись! Мы в действии мертвы. Так где же наша мысль?

Когда дряхлеющее зло…

Когда дряхлеющее зло Не пальцами, так вонью душит. Когда до горла подошло И даже выше — нёбо сушит… Когда страна, хоть в крик кричи. Молчит безмозглая громада, И перекликнуться в ночи Уже и не с кем и не надо… Когда та женщина в тиши Тебя убийцам предавала, Неисчерпаемостью лжи Твой воздух жизни исчерпала… Когда твой бывший друг тебя (Любитель Генделя и Баха), Струей лакейскою кропя, Сквернил, как осквернитель праха… Когда жаровней адской жгут Обид твоих ожесточенье. Но долг Господний, долгий труд. Терпенье, говорит, терпенье… Меч правосудья отложи До срока, без угроз, без жалоб. Но самому себе скажи: — Пожалуй, выпить не мешало б…

Грипп

Н. Н. Вильмонту

Тошнит от самого себя, От мыслей давних, от привычек. От сигарет сырых, от спичек, Точней — от самого себя Тошнит. Я слышу в тишине: Вот подползает, вот подперло… На улицу! Пальто, кашне Тошнотно облегает горло. Вещает на стене плакат: Падеж скота, какой-то ящур. И очередь, как в дни блокад, — Все что-то ищут, рыщут, тащат. Опять разрыли тротуар. Все тянут, не протянут кабель. Какой-то вар, какой-то пар… То оттепель, то снегопадаль. Бедлам горсправки: позвонить. Сан. уз. и масса обольщений. Соединить, разъединить Обломки кораблекрушений. И вдруг, как пошлости обвал, Как непристойность на кладбище: Болван собачку потерял. Полгорода собачку ищет! Толпою давится метро. Потом выблевывает где-то. И содрогается нутро. Я думаю: к чему все это? То оттепель. То гололед. И вдруг поймешь всем нездоровьем. Что воздух болен белокровьем. Сама материя гниет! Гниет сопливая зима. Не снег, а грязное повидло. И трется не народ, а быдло… О Господи, сойти с ума! О Господи, как все обрыдло!

Наследник

Был знак великий над Россией, Но незамеченный прошел. Юнец, больной гемофилией, — Ему ли предстоит престол? Он знаком был, ребенок хилый, Полупрозрачный, как янтарь. Над ним берлинское светило Склонил лечебный календарь. Но не было того лекарства У слабого царя в руке. И не дитя, а государство Уже висит на волоске. Он знаком был, ребенок милый, Что надо загодя народ Готовить, старого кормила Предупреждая поворот. Кто знал? Лишь речи в перепонки, Где каждый каждого корит. Дурная мать заспит ребенка. Дурной отец заговорит. Под этот говор дремлет барство Иль в табор мчит на рысаке. И не дитя, а государство — На волоске, на волоске… И рухнуло! За кровь в подвале, За детскую, за всю семью — Мы долго, долго проливали Безостановочно, свою. Мы долго, долго истекали Безостановочно, своей. Об этом ведали едва ли В стране теней, в стране теней… Когда под вышками дозорных Мы перекраивали край. Лишь с криком души беспризорных Влетали в уплотненный рай. Вот что однажды, над Россией Застенчивой звездой взойдя. Стране, больной гемофилией, Больное предрекло дитя. Не европейскою наукой. Не азиатской ворожбой. Но только покаянной мукой Мы будем спасены судьбой.