Паровозик из Ромашкова

Стяжкина Елена

У всех людей есть запас прочности: у умных есть запасные мозги, у щедрых — лишние деньги, у музыкальных — пара десятков незарегистрированных пальцев, даже у меня оказалась запасная душа. Есть ли у Наины возможность вырастить новые зубы, починить нос, который я перебью крупным тренированным кулаком? Или все же ограничиться тем, что спеть ей песню о безумстве храбрых? И тогда она вызовет Кирилла и пожалуется ему на меня… Кирилла? Ах да, вот она — боль моя, жаль моя и не судьба…

— Я хочу выслушать ваши оправдания, — настаивала Наина.

Я молча вышла из подсобки и снова натолкнулась на Санеку, рассматривающего доску объявлений.

— Что вы сделали

не так на этот раз? — спросил он.

— Да так, пришла на работу похмельной, — устало улыбнулась я.

— Может, нужно поправить здоровье? — живо отреагировал Санека.

— Здоровье — это единственное, что я сейчас могу поправить. Поехали заодно и Взятку искупаем.

Под радостный визг Взятки я сняла куртку и повесила ее в темном коридоре. А под курткой у меня был зеленый пиджак, прозванный Кириллом френчем. Пиджак вызывал благосклонность у Наины, зависть у Машки, удивление у Гали, равнодушие у Рады и неловкость у Санеки. На пиджаке было восемь пуговиц, и первую я расстегнула сама. И предалась пороку. Остальные расстегивались медленно, нежно и восхищенно: вторая — потому что я так сильно этого хотела, третья — вчера ночью, а не сегодня утром, четвертая — потому что несбывшееся очень медленно превращается в забытое, пятая — потому что все измены уже состоялись, шестая — потому что только он, седьмая, потому что вдруг я поняла, что это вовсе не он, восьмая — потому что он не Кирилл. И никто не Кирилл. И все. А у всех зима, а у меня май-чародей и оргазм-дезертир. Или перебежчик? А Санека мне награда за верность: семенем ко времени, пламенем по темени, знаменем да к имени…

— Я люблю вас, Анна Александровна…

А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела, называли на «вы» и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:

— Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..

И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых Взяток…

— И что мне делать, Анна Александровна? — спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.

— Месяц-другой — гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться и изредка, до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и, вздохнув, подумать: «Надо же, что с людьми делает время», — ответила я.

— И вам не жалко?

— А разве мы что-то не доделали?

— А того, что могло бы быть?

Нет, это еще хуже, чем про любовь.

«Бы, быть» — и я уже в Голливуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии — письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко…

— Санека, мне пора домой, — тихо сказала я.

— А вы еще приедете купать Взятку? — спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.

— Всенепременно, — улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.

И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне, вообще, ничего не хотелось. Я устала от себя…

Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.

— Поздравляю, — кисло, но виновато улыбнулся он.

— Тебя также, — сказала я.

— Ты сегодня вышла за меня замуж, — торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.

— Значит, вчера у тебя был просто мальчишник?

— Анечка, ты несправедлива…

— Потому что ты — отражение Галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод, — гордо сказала я.

— А если я тебя люблю и никогда больше не буду? — спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой. — Это что-нибудь меняет?

— Ничего абсолютно. — Я сама не знаю, почему была так неприступна.

— А я тебе подарок купил, — огорченно улыбаясь, сказал Кирилл.

— Ну и что? — спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.

— Хорошенький такой, — еще более огорченно сказал он.

— Один всего подарок? — недовольно вздохнула я.

— Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать, — улыбнулся он.

— Ах так? — возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:

— «Девятка».

— Смерть Наине Алексеевне, — восхищенно прошептала я.

…На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом «френчем». На пиджаке было восемь пуговиц, и первую наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью — потому что он все-таки был Кирилл, четвертую — потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а бог любит троицу, пятую — потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую — потому что я соскучилась по его вареному покою, седьмую — потому что мне с ним было хорошо, а восьмую — потому что без нее нельзя было снять пиджак.

— Ты меня хоть немножечко любишь? — спросил он, а я, ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.

— А где ты была сегодня ночью? — напряженно поинтересовался Кирилл.

— У Рады.

— Ла-а-асточка ты моя, — нежно прошептал он.

И я поняла, что иногда, очень редко, я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они идут на всю катушку, а из всех моих «только онов» самый только он — это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на вчера и на завтра едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом, их можно тихо провожать…