Паровозик из Ромашкова

Стяжкина Елена

— Приходи, посмеемся.

Я увидела, как Петя сильно и властно сжал ее руку. Галей снова овладело достоинство и горделивая скромность, она сказала:

— Спасибо, что пришли.

— Созвонимся? — спросила я просто так, назло Пете.

— Мы с Кириллом договоримся, когда увидимся еще раз, — отрезал хозяин.

— Большое спасибо, — вежливо сказала я.

А в лифте Кирилл продемонстрировал запоздалую реакцию и начал дико смеяться, перемежая это занятие с поцелуями меня в ухо. Я хотела предложить ему совокупиться прямо тут, до того милым и мужественным показался мне его замусоленный обыденностью облик. А потом подумала, что просьбы отправить меня на работу для нашей всеобщей оргастической разрядки будет достаточно.

— Устрой меня на работу, — сказала я, когда мы вернулись домой.

— Ты на Петю обиделась? — спросил Кирилл.

— Нет, — вздохнула я.

— А кем ты хочешь быть? — спросил Кирилл таким тоном, каким меня всегда спрашивали родители перед

Новым годом: «Что тебе должен подарить Дед Мороз?». Я неизменно отвечала: «Волшебную палочку», а они почему-то жутко огорчались, и по всему было видно, что Дед Мороз может выполнить любое мое желание, ну, самое любое, а вот этого — ну никак не может. А я все равно верила, что когда-нибудь, когда-нибудь — обязательно. И во всех моих экспедициях, и на школьных попойках и на университетских вечеринках я всегда произносила грустный тост: «За то, чтобы когда-нибудь…» А тот мужчина, с которым мы составляли сиюминутную пару, с которым сидели рядом, пили, танцевали и провожались домой, всегда самодовольно пыжился, оглядывал компанию, и как бы говорил всем присутствующим: «Видите, как она меня любит и ждет от меня взаимности». А те мужчины, которые не сидели рядом со мной, начинали завидовать и хотели, чтобы и о них тоже так грустно и самоотверженно мечтали. А я всегда пила за Деда Мороза…

— Так кем же ты хочешь быть? — снова спросил меня Кирилл. — Балериной, наверное, уже поздно, актрисой, знаешь, тоже очень сложно.

Все-таки он мне верил. Или нет, он в меня верил. Мне бы нужно было рассмеяться, но захотелось плакать.

— Давай я буду преподавать, — неуверенно сказала я.

— В частной школе? Несолидно. Рассчиталась, потом назад просишься.

— Если ты меня не устроишь на работу, я пойду на биржу и буду говорить твоим друзьям, что живу на пособие по безработице. А если тебе и этого будет мало, то я действительно буду на него жить, — пригрозила я.

— Да я ничего и не говорю, но учительницей — несолидно. Хочешь в университет?

— Хочу.

— Я завтра позвоню, — Кирилл ласково погладил меня по щеке.

А я решила за это помыть полы. Правда, никто не моет полы вечером, потому что тогда в доме не будет денег. Теперь многие мои приметы были посвящены деньгам. Раньше-то я не сидела на углу и не давалась обметать себя веником, чтобы выйти замуж. Теперь же я чокалась с чужим мужчиной, молниеносно убирала со стола пустую бутылку и мазала за ушами пеной шампанского, перелившегося за край стакана. Я не хотела быть бедной, но решила помыть полы, потому что стала аккуратной. Я, кажется, постарела.

У меня под глазами образовались морщины, а веки тяжелыми, драпированными складками опускались на глаза. Все это я увидела в ведре с водой, когда прополаскивала тряпку. Мужчины всегда выглядят как дети, потому что не рассматривают свое отражение ни в лужах, ни в зеркалах. В лекции по какому предмету, интересно, я могла бы поделиться этим своим наблюдением?

Меня взяли на работу в университет. Теперь я могла бы сказать Пете: «Ах, так?» — и надеяться на заинтересованный взгляд Гали, теперь я могла бы просить у Рады за гувернантство долларов пятьсот и гордо не открывать дверь залитому соседу-семьянину. Теперь я даже заказала себе очки — для солидности, близорукости и астигматизма. Мои обязанности включали в себя лекции и семинарские занятия по новой и новейшей истории, посещение заседаний одноименной кафедры и проверку курсовых работ. За это удовольствие мне даже положили зарплату.

— Это тебе на семечки, — сказал Кирилл, который еще надеялся на то, что я брошу пить, курить и жить одновременно.

Свою первую лекцию я читала заунывно завывая и вытягивая подбородок. В моем вчера, в частной школе, такой зауныв был педагогической нормой. Мне было противно на себя смотреть, и я поглядела в окно. Студенты вслед за мной тоже поглядывали в окно, решив, наверное, что там находятся главные доказательства уже изложенных положений лекции. К концу пары нас начало друг от друга тошнить. Я раскраснелась и готова была расплакаться. Студенты напряженно ждали звонка, мы вместе ждали звонка, мы так сильно его ждали, что он прозвенел. Лекция закончилась, а я даже не увидела, как выглядят мои студенты.

А потом все изменилось. Актриса и балерина взялись во мне за руки и начали рассказывать, что мне самой было интересно слушать; я, конечно, не танцевала, но смеялась, издевалась и объявляла контрольные работы, которые практически всегда теряла в безднах своей сумки. Я подружилась со студентами и спокойно разглядывала их лица, а они простили мне первый блин и с интересом рассматривали мои новые наряды. В моей группе учились шестнадцать девочек и четыре мальчика. Из шестнадцати девочек две были беременные, и я отпустила их с миром и завистью до конца учебного года. Четыре были на подходах к замужеству и учились водить машину — их мало интересовал лекционный процесс, три являли собой воплощенную глупость и были воинствующими гегемонками с запоздало прыщавыми лицами, две были просто глупыми и очень тихими. С остальными пятью работать было одно сплошное удовольствие,

причем одна из пяти, как выяснилось недавно, закончила частную школу и волей случая сделалась любимой женщиной Сергея Анатольевича. Как любила говорить моя Большая Подруга Маша: «Все мы спим под одним большим одеялом, и стоит его только чуток потянуть на себя, у кого-то из твоих знакомых обязательно оголится зад». Ей, конечно, было виднее. Часто встречая Сергея Анатольевича на неизменной «ауди» возле университета, я думала о том, не виден ли мой примитивно опущенный зад всем заинтересованным лицам. Здороваясь с Сергеем церемонно и чуть надменно, я слегка задумывалась и понимала, что не буду звонить ему из роддома, потому что теперь ему есть кому звонить, потому что он не весна и нет смысла ради него сходить с рельсов, потому что он — всего лишь демисезонное вчера.

Осень была похожа на весну, воздух казался тревожным или, скорее, тревожащим, солнце не сдавалось, оно расплавляло асфальт и горячило душу, дожди несли косметический очищающий эффект, Сена текла по Парижу, республиканцы пришли к власти в Испании, а меня уже любили, но совсем не слушали студенты. А я продолжала их рассматривать. Из четырех мальчиков (все они, правда, достигли возраста покупки спиртного) один был хронический второгодник и второженатик, заядлый футболист и фанатичный отец; иногда мне казалось, что его облик был положен в основу схемы тормоза. Второй был женат, но женат с удовольствием и без ограничений, фамилия его была Баранов, он любил жизнь, прогулы и дни стипендий, он заигрывал со мной бодро и неуклюже, а я сообщила ему, что при таком поведении всех скоро «хабебит хумус», а его «хабебит» еще и декан, третий — Олег — был похож на подтянутого сухопарого слона, он отличался сладким тягучим украинским выговором, плохим аппетитом, устоявшимися взглядами на жизнь и гордился всем этим. Мы с ним дружили, у него была невеста, и он, один из немногих, внимательно слушал меня даже тогда, когда старушка-осень притворялась весной. Четвертый назывался Александром, у него была детская улыбка, хорошие мозги, много почти обоснованного гонора, он был обидчивый и сердился на меня даже тогда, когда видел, что я всего на пару сантиметров ниже его ростом. Мне нравились его ягодицы, туго обтянутые джинсами. Когда он выходил к кафедре, чтобы грамотно и профессионально изложить свои взгляды на мюнхенский путч, его попа оказывалась на одном уровне с моими глазами, и я разглядывала ее, боролась с желанием потрогать, а может, и погладить эту невиданную красоту, которой природа так редко наделяет мужчин. Спасаясь от наваждения, я прикрывала глаза рукой и отворачивалась. Мне не нужна была скандальная репутация педофилки, я тихо сочувствовала декану и другим мужчинам-преподавателям, потому что соблазнов у них было больше, а значит, их работа была еще вреднее, чем моя. Иногда я ловила на себе понимающие взгляды пяти студенток, с которыми работать было одно удовольствие, они тоже были эстетками, и им не часто доводилось видеть воплощенную роденовскую модель. Ободренная всеобщим нежеланием учиться, я вызывала Александра пречасто, а вся аудитория облегченно и радостно вздыхала, погружалась в свои дела и заботы, оставляя нас один на один. В борьбе за знания мы сблизились настолько, что я стала называть его Санекой и почти разрешила ему болтать на лекциях, списывать контрольные работы и даже порой хотела его усыновить. А однажды мы поссорились, как семейная пара со стажем. У меня было плохое настроение, неинтересная лекция, предменструальное напряжение. Мне хотелось лежать дома, свернувшись калачиком, и тихо стонать. Но прогуливать мне было стыдно перед Кириллом, и я стояла и вещала о сложностях международных отношений.

Санека трижды перебил меня умными вопросами. В четвертый раз я налила грубостью глаза и взбрыкнула:

— В чем дело, Малюков? Почему вы меня перебиваете?

Зал притих. Прожектор освещал только то место, где стояла я.

— Но я по существу, — как-то негероически промямлил он.

— Вы не правы в любом случае. В стенах этого учебного заведения я — преподаватель, а вы — студент, — сказала я грозно.

— А вне этих стен? — набравшись смелости, спросил он.

— А вне этих стен я — женщина, а вы — мужчина, — сориентировалась я, не желая обсуждать проблемы международных отношений на автобусной остановке.

— Значит, я попал в любом случае, — улыбнулся он.

— Вот именно, — почему-то тоже улыбнулась я.

— Извините меня, пожалуйста, два раза: как студента и как мужчину.

— Хорошо, я подумаю и на следующей лекции сообщу вам о своем решении.

И я думала. Например, о том, как была права в детстве, упрямо сообщая родителям собственный финал трагической истории о мишке, которому оторвали лапу: «Все равно его не брошу, потому что он маленький». Меня уговаривали, что «маленький» — это не рифма, с «хороший» получится значительно слаженнее, что нельзя переиначивать стихи. Но я, как провидица будущего и великая ослица настоящего, настаивала, упорствовала и вещала, что хороших бросить можно, а маленьких трудно, что когда этот мишка с оторванной лапой подрастет, то я, наверное, его покину, потому что зачем мне взрослый, хороший и без ноги?