Паровозик из Ромашкова

Стяжкина Елена

— Яссас! — и добавила по-русски: — Наконец-то с супругой пожаловал, а то все с девками, да с девками…

— Зачем же вы ее пугаете? — засмеялся Сережа.

Но я в этот момент находилась в хрустальном флаконе признанного на двое суток официального положения.

Нам было настолько хорошо вместе, что я даже забыла о том, что мои продукты намного дороже его бензина. Мы купались и угощались целый день. Сережа, всерьез интересующийся теорией и практикой эротики, кормил меня на пляже запеченным судаком, и пригоршни песка противно скрипели на моих зубах. Я не сопротивлялась и находила этот вкус восхитительным. Я боялась спугнуть мгновение нашей чистой, почти детской близости… Я не помню, в какой момент перестала воспринимать его критически. Он как-то вдруг стал мне нравиться весь, он превратился в воплощенную мечту. При свете заходящего солнца его жадность превратилась в хозяйственность, его бахвальство — в желание мне понравиться, его склонность к обидам — в милую закомплексованность мужчины невысокого роста. Когда первые

отблески звезд закачались в темной воде, Сережа организовал из нас команду королевских купальщиков. Я снова порадовалась своей способности легко подчиняться мужчине. Тихо выкатившаяся на звездное небо луна заставила нас отбросить тени. Моя тень была до безобразия растянута, а Сережина — сжата. С радостным, даже тупым смирением я подумала о необходимости пластической операции по укорачиванию ног и вошла в воду. Сережа долго и нежно носил меня на руках, а я вздыхала и сладостно-грустно думала, что только море может сделать меня удивительно легкой, а его таким сильным, я завидовала рыбам, потому что у них не было супружеских отношений и непреодолимых различий в росте и весе, я завидовала рыбам и чуточку жалела их — у них слишком тихая скучная жизнь, и они не стремятся к Сереже… В четвертом часу, который я определила по бледной, лишенной магической косметики ночи луне, мы вернулись в сарайчик. Здесь расхаживал обеспокоенный нашим отсутствием или просто мучившийся бессонницей петух. Он пристально посмотрел на голого Сережу и обиделся. Я видела, что петух собрался объявить утро и доказать Сереже, что он тоже ничего. Но курицы мирно спали, и жаль было их будить по такому ничтожному, как мне казалось, поводу. Я приложила палец к губам и прошептала: «Тс-с-с, не надо». Петух внимательно посмотрел мне в глаза и наклонил голову, мол, если ты так просишь… Он оказался джентльменом и приостановил начало нового дня. Он выкрикнул свое «ура» свету на полтора часа позже всех петухов в округе. В то задержанное утро мы валялись на скрипучих кроватях, смеялись, допивали чистую воду из пластмассовых бутылок и выдохшееся шампанское, сделанное, наверное, из грязной воды. Я была счастлива, очень хотела спать и не ощущала боли от предстоящего возвращения моего Сережи его жене. Хозяйка бродила по двору и ожидала нашего выхода, а выход задерживал Сережа, или я, или наша любовь, о наличии которой, почти задохнувшись от страсти, сообщил мне Сережа. «Он любит меня, — устало и удовлетворенно подумала я. — Он любит меня, а это значит, что не любит свою жену, а это значит, что не будет с ней жить, а значит, мы, наконец, поженимся». Меня нисколько не удивила скорость моего перехода из лагеря покинутых и обворованных жен в стан прекрасных, стремящихся к победе любимых. В моей голове подозрительно быстро расселись расхожие, но от этого только более справедливые клише: «меня никто не жалел», «она его не ценит», «лучшее — враг хорошего», «жизнь — одна» и даже «он сам ко мне пришел». Я, кажется, растеряла свою порядочность, но это нисколько меня не беспокоило. Я была любимой (с этим самоназванием подруг чужих мужей меня познакомила Большая Подруга Маша на вялой разборке наших прошлых отношений), так вот, я была любимой, а она, Сережина Катя, всего лишь постылой, висящей на волоске привычки женой.

После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой, были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.

— Здравствуйте, Катя, — говорила я, — у нас совещание по перестройке учебного процесса.

— Спасибо, что позвонили, — отвечала мне она неизменно вежливо.

Я клала трубку, поджимала губы и думала: «Ее интересуют только Сережины доходы, хапугу. Неужели она ничего не чувствует?»

А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное «так ей и надо» запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза…

О своей и ее беременности, правда уже семимесячной, я узнала в один день. Утром я проснулась на Сережином плече и радостно сообщила о своих подозрениях и предстоящем походе в больницу. Заикаясь от счастья, он обещал ждать дома. Врач пообещал, что все будет прекрасно, моя малюсенькая беременность протекала нормально. Я, ошалевшая от восторга, влетела в квартиру и наткнулась на настойчиво дребезжащий телефон.

— Да, — радостно прокричала я.

— Сережа у вас? — раздался голос Кати.

— Да! — нагло завопила я, потому что в тот момент море мне было ровно по колено.

— Видите ли, — вежливо заговорила она, — у меня угроза срыва, я в больнице, и мне нужна его кровь. Надеюсь, он не пьян. — Не попрощавшись, она положила трубку.

Бледный Сережа курил на кухне.

— Когда она будет рожать? — тихо спросила я.

— Через

два месяца, — ответил он, не глядя мне в глаза. — Но ты не волнуйся, у нее все время выкидыши в этом сроке. Раз семь уже так было.

— Ей нужна твоя помощь, она в больнице, — прошептала я обреченно.

— Я скоро, мой зайчик, — улыбнулся он как ни в чем не бывало и стремительно направился к двери, даже «кстати» не спросив ничего обо мне.

«Вот и все», — сказала я себе и сделала аборт. Катиному ребенку Сережа давал кровь и покой, не терроризируя его мать сексуально. Моему ребенку он дал деньги на смерть и еще апельсины, которые уже не могли витаминизировать его выброшенное в больничный таз тельце. Катина мудрость оказалась достойной руки Эрнста Неизвестного, мои угрызения совести были ей ни к чему.

Сережа не забирал меня из больницы, у него были дела. Он приехал ко мне домой несчастный и влюбленный, остаток сердца во мне екнул и выпустил струйку воспоминаний.

— Я хочу на тебе жениться, — нежно сказал он и погладил меня по голове, — пусть она родит, а у нас еще будут дети, много красивых детей…

— Тяжело быть любовницей при живой беременной жене, — я с трудом улыбнулась своей первой попытке жить по законам совести и выпросить прощение у Сережиной Кати.

— Ты не любовница, ты — любимая женщина, — ответил он, и я впервые за все время нашего «вместе» удивилась, как напыщенно и лживо звучат когда-то дорогие моему сердцу слова.

— Это все, Сережа, — сказала я и ощутила боль, о способности на которую даже не подозревала. — Это все, — снова повторила я и прикрыла глаза.

— Но я действительно хочу на тебе жениться, нужно только подождать.

Я медленно покачала головой.

— Но я буду приезжать и звонить, ты так просто от меня не отделаешься, — Сережа был способен только на шутки такого рода.

Я обрадовалась возвратившейся ко мне критичности. Закрыла за ним дверь и почти услышала, как за ней мгновенно образовалась пропасть. Мне стало жаль соседа-семьянина, теперь ему сложно будет добраться ко мне и спасти свою квартиру от потопа, теперь мой сосед будет сидеть дома и читать самоучитель по альпинизму, который я, так и быть, спущу ему на балкон…

Я выглянула в окно, и под моим горящим взглядом лопнула шина «ауди», еще минут сорок Сережа с удовольствием валялся в пыли двора, меняя колесо, чтобы быстрее уехать и жениться на мне…

Я решила разделить свои страдания с Большой Подругой Машей, наверное, из привычки делиться с ней всем. Я пришла к ней в гости в тот счастливый период, когда она была уже почти замужем, а поэтому «сидела на кефире». Глаза Большой Подруги Маши выражали любовь к почти мужу, которого звали Сергей Янович, и страдания по еде. Она была прекрасна. Я подумала, что должна попытаться всенепременно располнеть, чтобы безоглядно есть все подряд, потому что хуже не будет, а потом вдруг сесть на диету и, не похудев ни на грамм, тихо умереть достойной голодной смертью на глазах чревоугодничающей толпы. Я вполне понимала «кефирный порыв» Большой Подруги Маши. Меня пригласили за стол, я села и уныло улыбнулась. Сергей Янович позволил называть его просто по имени, и я была чрезвычайно польщена, наверное, не всем выпала такая честь. Сергей Янович был моложе нас с Большой Подругой, вместе взятых, почти на тридцать лет, а каждой по отдельности — всего лишь на два. Он был молод и полон, но, в отличие от Большой Подруги, его живот был упруг и величаво выпирал, не образуя противных жировых складок. Сергей Янович был уверен в себе, богат и знаменит. В трехлетнем возрасте он, оказывается, снялся в жуткой производственной драме и блестяще сыграл там незаконнорожденного сына молодого инженера, претендующего на место главного в одном секретном промышленном объединении. Актерская карьера с удивительным постоянством в течение двадцати одного года маячила перед ним, но он все готовился к решительному штурму, отказываясь от мелких и пошлых ролей. Пока же он вполне неплохо зарабатывал в отделе наружной рекламы бывшего Госстраха. Вообще, конечно, он был ничего. Но он был Сережа, а поэтому я видела, что он педант и зануда, чистоплюй и ханжа, женозастройщик и семьененавистник. Я его презирала за имя, а Маша любила за перспективу, поэтому мне с ним было легко, а ей трудно. За столом на моей памяти они поссорились трижды. Сначала он сказал ей, что она толстая, потом назвал ее «засранкой», а чуть позже «алкоголичкой». Мне трудно было втиснуться со своими страданиями в их напряженные отношения, и я напилась и потеряла память. Не знаю, из-за чего поссорились в последний раз, но Маша отчетливо подала, наконец, голос и сказала громко:

— Иди ты! Я тебя выгоняю, я… — и, кажется, она заплакала.

— Я отгружу домой твою подружку, — он указал на меня перстом, — вернусь, и мы договорим.

Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется, крикнула нам вслед:

— Не возвращайся никогда. — При этом, по-моему, она держала в руках куриную ножку и страдальчески, а может быть, торжествующе вгрызалась в нее.

Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и потребность наведаться к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным, медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, и он быстро и недовольно открыл глаза.