Партизаны полной Луны
Шрифт:
— А они и вешались. В Зальцбурге.
— Ну и как? Времени не терял?
— Ну у тебя и воображение… Мне, чтобы на равных с профессионалами выступать, знаешь, сколько тренироваться приходилось? Я же на треке, считай, жил. И кроме того, эти фанатки — такие дуры… ты себе не представляешь.
— А какой уровень ай-кью тебе нужен, чтобы ночь провести?
Эней долго думал, что тут ответить. Наконец медленно проговорил:
— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал в кого. — И Михал сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших, и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших,
…Это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…
— Насчет сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?
Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, аккуратным старым рубцом.
— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Все бы хорошо, но один угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это еще полбеды. Я ведь, дура, решила, что на этом все закончилось. А мужики — они же не понимают… Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.
— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Густав?
— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантат. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети, это точно было бы заклание невинных… Да и с месячными проблем теперь нет.
Эней осторожно протянул руку и взял ее за запястье, не зная, как еще утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй, и почти готов был сдаться. А сейчас это означало воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если ее симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия, нельзя добавлять ей боли.
Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.
— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.
— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах.
Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось еще ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости, — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно, и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.
…И я хотел бы, чтобы тело твое пело еще, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…
Эней не то чтобы хотел взять ее прямо сейчас, на песке — нет, он и этого хотел тоже, конечно, но еще больше хотел сберечь происходящее, не испортить торопливой грубостью. Милости, которые проливались на него сейчас, уже превосходили все, на что он мог надеяться. Он был счастлив, и главное, чего желал, — это воздать
Нам сказали, что мы одни на этой земле, и мы смотрим в небеса, но небо нас не слышит. Небо нам не внемлет. И я хотел бы улететь с тобою на Луну, чтобы больше никогда не вернуться на Землю. Никогда не вернуться…[16]
А еще он опасался, что из-за мыса на лодке покажутся гоблины.
— Ты хочешь? — выдохнула Мэй ему в ухо.
— Ты еще спрашиваешь?
Они приподнялись.
— Здесь нельзя, — оценила оперативную обстановку Мэй.
— Не на базе же. — От одной мысли, как они у всех на глазах запрутся в домике, Энею стало зябко. Ей, видимо, тоже.
— Нет, ты что. Давай в лесу, где схрон. Если тебе нужен вереск, там поблизости поляна есть. Спальник возьмем, и…
— Да. — Эней встал и помог ей подняться. — Эй, погоди… вереск?
— Ну да. Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…
— Не я, — Эней помрачнел.
— И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать "нет", ответил правду:
— Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал. — Да что же это такое, а? Я могу хоть что-то не испортить? — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон еще младенец, он не понимал, что творит.
— Да что случилось-то? — Мэй еле поспевала за ним через редкий соснячок.
— Это Игорь, — объяснял он на ходу. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней снес боккеном куст чертополоха, на свое несчастье выросший у тропинки.
— Стригай, — процедила Мэй и остановилась.
Свидание испорчено безнадежно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея: вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку, — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит свое и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…
Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, крутил уши, тыкал пальцами в бока и снова тряс, пока наконец тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.
— Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.
— Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился на бок.
Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щелкнули зубы.
— Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?
— Н-ну… технически говоря… да.
— Зачем?!
— Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…
— Я тебя просил?!
— Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились. Все, mission complete, и я сплю.
Он опять ткнулся носом в подушку, обняв ее так, будто в ней одной было спасение.
Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были скорее вилы.