Партизаны. Книга 1. Война под крышами
Шрифт:
– Вот так, голый? Ложись сейчас же в кровать.
Весь дрожа, Толя юркнул под одеяло. Алексей тоже лег и сразу потянул все одеяло.
– Разлегся тут.
– Ну что вы как бирюки? – укоряет мама, присев на край кровати.
– Да мы так, – с радостной готовностью оправдывает брата Толя.
– Холодный какой. Ты долго стоял, сынок?
Это, кажется, для мамы важнее, чем та опасность, которая ходила возле дома. Оттуда, из лесу, мама принесла какое-то спокойствие.
– Встретили нас хорошо, – стала рассказывать она, – расспрашивали. Просят еще поработать на месте. Когда будет особенно трудно, обещают забрать.
Алексей авторитетно пояснил:
– Всеобщее.
Когда мама ушла, Толя потребовал от Алексея подробностей. Но тот не хочет да и не умеет расписывать. Ну, подошли, ну, поднялись с земли двое в маскхалатах, и в хате ждали двое. (Хорошо, что хоть фамилии запомнил: Кучугура, Сырокваш.) Расспрашивали, угощали самогонкой. Крепкая! Этого он мог и не говорить: конечно же у партизан все особенное.
Тоже увидел: встали, сели, говорили, самогон… Будто к Лесуну в гости сходил. И уже храпит. Толя сердито двинул брата локтем и, закинув руки за голову, долго лежал с открытыми глазами. Он вынужден был сам дорассказывать себе о встрече с партизанами.
Утром Толя спросил:
– А про этого сказали им?
Мать, нахмурившись, ответила:
– Коваленок им говорил. И у нас спрашивали.
– Доберутся! – с откровенной жестокостью воскликнул сын.
– Я не хочу, чтобы из-за нас.
– Жалеть такого!
– Я просила не трогать его. Да и повредит это.
– И напрасно, – с мужским превосходством заявил младший.
Алексей молчал.
Встреча
Поселковый базар. На выбитом в снегу пятачке толкутся люди. Это не городской базар, люди знают друг дружку в лицо, и потому нет зазывных голосов, торгуют деловито, молча. У женщины в руках бутылка молока, у другой – миска с картофелем. Лишь старичок, щуплый и маленький, тоненько покрикивает: товар его плохо заметен.
– Сахаринчик, немецкий сахар, грамм на ведро воды!
И старуха Жигоцкая вынесла товар: держит на ладони пол-литровую баночку.
Две девочки подбежали, смотрят. Старуха сладко лизнула стеклянную стенку баночки.
– Мёдик, сладенький.
Подошла Надя – это ее девочки.
Старуха Жигоцкая видит, что и Корзуниха здесь. Надя двумя руками отгребает детишек от старухи.
– У тети есть сынок, он сам скушает этот мёдик.
Звучит это: захлебнуться бы ему! И старуха это услышала. Улыбочка сползла с лица ее.
– И тебе он дорогу переступил? Сами не живете и другим мешаете.
Анна Михайловна слушает издали, на лице ее – смертельная усталость.
– Анна Михайловна, – неймется Наде, – добрая бабушка сладеньким торгует. Не хотите?
Вдруг решившись, Анна Михайловна подошла.
– Я вас прошу, – тихо попросила она, – сделайте, чтобы сын ваш не приходил. Так и для вас будет лучше.
– А вы не приманивайте, – ревниво и непримиримо говорит старуха.
– Да это он ко мне липнет, – объяснила Надя, – привык к мёдику.
– Сама своих годуй, – отрезала старуха.
– Буду вашей невестушкой. Самой любимой.
У старухи аж мед потек на руки. Облизывая края банки и руки заодно, старуха бушует:
– Неве-естушка! Сын мой им плохой! Вы еще своих выгодуйте таких умных, красавцев, таких вежливых.
На лице старухи
– … Никому дороги не переступит, каждому слово скажет, объяснит, зарплату хорошую брал, у него уборщицами такие, как ты…
Сеть
Партизаны обстреляли колонну машин. Только несколько прорвалось к поселку. В комендатуру сносят раненых, убитых.
Толя схватил ведра и пошел через шоссе. Ему необходимо полюбоваться на результаты партизанской работы. Из-за машины выбежал немец и, что-то крича, больно схватил его за плечо. Толя отскочил в канаву и постарался побыстрее уйти. Он видел, как два немца остановили женщину с подростком и стали заталкивать их в кузов. Толя шмыгнул в чужой двор. Теперь будут хватать, кто под руку попадется. Надо переждать.
– Павла убили, – мрачно сообщил Алексей, едва Толя переступил порог кухни.
– Пропадут теперь и Маня и девочка, – плакала мама, – оставил их одних.
Странные они – женщины. Вот уже упреки Павлу за то, что его убили.
– Бургомистр меня встретил и говорит: «Убили возле Больших Дорог вашего шурина».
Дурень, наверное, ожидал, что мама ох как обрадуется.
– Скорее бы в лес нас забирали. Не могу же я так без конца. Чуть что, нас схватят, – в отчаянии проговорила мать.
Прибежал Казик:
– Не уберегся Павел. Он всегда был неосторожен. Я ему говорил: спеши медленно…
Разливается, а самого так и распирает от чувств совсем не печальных. Мама не сдержалась:
– Кое-кому радоваться можно.
Понимая, что рискованно дразнить этого опасного труса, женщина все же мстила ему за все пережитое по его вине, мстила чисто по-женски и не могла удержаться от этого. Перед ней был не Пуговицын, которого можно лишь ненавидеть и опасаться. Тут был человек, который, кажется, все понимает и чувствует так же, как ты, твоими словами говорит о фронте, о немцах и который тем не менее опасен, как собственная нога, налитая гангренозным ядом. Этот человек не просто предает. Он еще старается остаться правым и чистым перед кем-то и в чем-то более правым, чем тот, кого он предает. Он давно весь приготовился к тому, чтобы снова начать жить «по-человечески», когда немцы будут изгнаны. Вот только переждать войну. Свою готовность снова войти в ту жизнь, ради которой другие идут на смерть, человек этот считает такой заслугой, которая поднимает его над многими. Как же, он ни на миг не усомнился, что немцев разобьют, никакой ставки на немцев никогда не делал! Любой ценой, но войну надо пережить. Потом все встанет на свое место. Вернутся и довоенные оценки всему и каждому. Для таких, как эта Корзуниха, теперь, может быть, самый подходящий случай постараться доказать, что они тоже советские люди. Он, Жигоцкий, не нуждался в этом до войны, не нуждается и теперь.
Во взаимной ненависти женщины и человека, предающего ее и ее семью, было что-то, напоминающее продолжение давнего, застарелого спора. Пуговицына она ненавидела просто. Сына Жигоцких ненавидела как врага, который хотел бы по-прежнему оставаться более правым, чем она, перед той жизнью, которая будет, ради которой она стольким рискует.
Вот почему не сдержалась, не смогла скрыть свои чувства Анна Михайловна как раз тогда, когда ей лучше было бы промолчать…
– Но может быть, рано радуются некоторые…