Партизаны. Книга 2. Сыновья уходят в бой
Шрифт:
– Ну как, мягко на кровати? – скупо усмехается Волжак, выходя из-за перегородки.
Тоже поднялся с сена, но Волжак чистый, свежий, а Толя и в ушах и на животе чувствует сенную труху.
– В лес они, что ли, уволокли свои сенники-матрацы? – говорит Волжак. – Ты что, уже и не умываешься?
Что толку ополаскивать нос, если весь ты будто чужой кожей обтянут: забыл, когда в бане жарился. Интересно, много незанятых гнездышек осталось в вязаном немецком белье, которое на Толе?
Пошел к колодцу. Одноногий журавль услужливо держит
– Ну вот, как пряник стал, – одобрил Волжак. – А книг не раздобыл?
– Столько курцов! – сердито пожаловался Толя.
– Учиться ты куда пойдешь? Да, тебе школу еще кончать. А потом?
– Не знаю, – соврал Толя. Очень даже знает. Литературный. Или, как назвал это Коренной: фи-ло-логический. Хотя Толя давно не писал стихов, но они, ей-же-ей, где-то на дне в нем, как вода в том колодце.
Его потому и не убило, что он должен написать. А что ведь будто ничего и не было. Его специально не убило.
– А я на истфаке учился, – говорит неожиданно Волжак. – Ну, ладно, валяй тогда, нарежь палок, поискусничаем, шахматы сделаем.
Разговор ли виноват или снежная белизна утра, но о винтовке Толя вспомнил, когда уже вышел на огород. Возвращаться не стал. Почему должно что-то случиться именно за эти десять – пятнадцать минут? Лес с этой стороны близко. И потом – гранат по две в каждом кармане.
Утро-то какое: земля стала светлее неба. Из снега белые березы растут.
– Ты куда? Толя!
Лина по снегу идет к нему. Нарочно волочит ноги, вспушивает снег сапогами.
– Шахматы? – Брови на похудевшем веснушчатом лице удивились, а глаза не об этом спрашивают.
– Чисто как, – ответил Толя.
– Ага! – обрадовалась девушка.
Березы растут из белого снега. Темные ели держат на своих лапках снежок – белые тени, – бережно, как подарок. Какая забавная эта Лина! Понадела, как баба, теплых одежек под свое короткое пальтишко, а руки, а ноги еще длиннее кажутся от этой смешной ее круглоты. Ремень винтовки обеими руками держит, а он все равно сползает с плеча. Смотри ты, и у нее граната с кольцом на поясе, и тоже, как принято у партизан, накрепко привязана.
– Давно я в лесу не гуляла. Ну, понимаешь, не жить, а гулять?..
Толя на всякий случай делает вид, что понимает не совсем. В конце концов он пришел резать палки. Деловито согнул прямую орешину – даже жалко, такая она прямая! – и секанул немецким кинжалом. Треснуло.
– Толя.
– Ну.
– Толя.
Девушка словно хочет найти в Толе что-то нужное ей, какую-то другую интонацию в его голосе.
– Что? – спросил Толя, на этот раз тихо.
– Тебе не кажется – сон
– Эх, будем через свои деревни идти, в шинелях, на танках, а бабы целовать будут!
– Ба-бы… Ишь привык! – Лина смотрит в упор, стараясь, чтобы покраснел Толя. Но у самой из-под серого платка на щеки ползет румянец.
Орешина, которую схватил, точно поймал Толя, задела еловую лапку, и та уронила свою снежную шапочку. Показалось даже, что ойкнула от внезапности и сожаления. Нет, это Лина.
– Теперь доставай из-за воротника. Иди, иди.
Втянула голову в воротник, улыбается и ждет. Снег и на бровях. Толя, проходя к следующей орешине, смахнул рукавицей снег с ее спины, задев тяжелую косу. И с плеча смахнул.
– Как с пня смел, – сказала Лина, следя за ним. Оттого, что брови, ресницы припушены снегом, глаза ее по-особенному блестят.
Толя не ответил, и Лина тоже промолчала. Когда слишком близко подходят они к чему-то, чего так ждешь, тут же пугается. И Лина тоже.
Толя молча рубил орешину.
– А когда бой – страшно? – спросила Лина.
– Надо только не думать, что конец света. Когда-то и я так.
– Я ни в одном не участвовала. А буду хвастаться: партиза-анка! Ты тоже хвастун.
– Чем же это?
– Я к тебе хорошо, а ты…
Неожиданно серьезно зазвучал голос Лины. Она замолчала. И Толя промолчал. О чем ни заговорят, сносит их все в одну сторону…
Толя собрал свои палки. Но уходить не хочется. Еще, что ли, порубить? Деревня уже дымит печами, хлопцы, которые похозяйственнее, варят-жарят что-то, не полагаясь на отрядную кухню. По другую сторону деревни – поле, а уже потом далекий лес. Там встает солнце. Оно упрямо поднимается навстречу плывущим на восток облакам. Кажется, что серые облака стараются уволочь назад, за лес, прожигающий их яркий диск.
– Когда я малый был, – вспомнил вдруг Толя, – мы про политику любили поговорить. Как вы про своих лейтенантиков. Серье-езно: как изобрел немец пулемет, а рабочие шли, шли на него, а он строчил, строчил… Шли, наверно, чтобы отнять у буржуев оружие и поломать, не помню уже. Смешно, правда?
– Нет, хорошо.
Пошли к деревне. Лина впереди, Толя со своей ношей по ее следам. Кто-нибудь из окна или вот из той черной амбразуры смотрит на них и болтает что попало. Ну и пусть!
– Толя.
– Что ты? – сразу отозвался он, и, видимо, так, как хотелось Лине, потому что она радостно оглянулась.
Стукнул выстрел. Толя удивился. На той же опушке, где они только что были, но правее. Лина оглянулась снова, встревоженно, вопросительно. И тут же на белых огородах оглушительно взметнулись черные фонтаны. Толя швырнул свои палки под ноги.
Бежал за Линой, а в мыслях одно: вон его дом, вбежать, у кровати стоит, схватить! Как это он все-таки мог не взять винтовку? Черные вспышки все ближе к Толиному дому. Испуганно подпрыгнул и рассыпался в воздухе сарайчик.