Парус и буря
Шрифт:
— А что такое? — насторожился Рахмуни.
— Полиция стала часто в гости заглядывать.
— К чему бы это? Подозревают тебя в чем?
— Кто-то, видно, донес, что мы радио тут слушаем.
— Что же они сказали?
— Пока ничего… Пока просто интересуются.
— Кем? Тобой?
— Нет, Абу Хамидом.
— Что же ты намерен предпринять?
— Предупредил Абу Хамида, чтобы он был осторожнее.
— Ты думаешь, их подослал кто-нибудь?
— По-моему, вопрос излишний, тут и так все ясно.
ГЛАВА 14
В утренние часы на городском базаре настоящее столпотворение: здесь город сталкивается с деревней и обманывает ее, как только может. Крестьяне продают свой товар оптовикам — всяким бакалейщикам, зеленщикам, а те в свою очередь, разумеется с соответствующей наценкой, перепродают его уже в розницу горожанам. Для каждого товара отведено свое место, свой ряд. Самая обширная площадь предназначена для овощей и фруктов. Здесь утром невозможно протолкнуться. Площадь обрамлена ларьками, лотками, прилавками, где продается все необходимое для крестьян. В центре в хаотическом беспорядке стоят повозки, тележки с овощами, зеленью, фруктами. Между ними толкутся носильщики, мальчишки-разносчики с корзинами за плечами, бродяги, ищущие случайного заработка, зеваки и просто праздношатающиеся, которых, наверное, гораздо больше, чем покупателей и продавцов. Чтобы просто пробиться через всю эту пеструю, шумящую, бурлящую толпу, необходимо потратить столько усилий и времени, что и покупать-то уж ничего не захочется. Тем не менее торговля идет довольно бойко. Громко кричат на все голоса продавцы и покупатели: одни, надрываясь, нахваливают свой товар, другие, стараясь перекричать торговцев, торгуются, называя свою цену. В воздухе жужжат тучи огромных мух, от которых только и успевай отмахиваться. Вот в эти часы городской базар напоминает поле боя. Шум, гам, толчея могут оглушить любого человека. А тот, кто оказывается здесь впервые, может подумать, что он является свидетелем нового вавилонского столпотворения или провозглашения анархии в царстве сумасшедших.
К овощному базару примыкает так называемый кузнечный ряд, разместившийся в узком грязном переулке под старыми арочными сводами. В этой вонючей каменной пещере кузнечные мастерские перемежаются мясными лавками и харчевнями. Здесь, не уходя далеко, можно купить и молоток, и баранью ножку, заказать серп и какое-нибудь мясное блюдо, приобрести дюжину дешевых ложек и отведать свежего супа с требухой. Точно никто не помнит, когда и как установился этот странный симбиоз с мясниками. Может быть, это чистая случайность, один из необъяснимых городских парадоксов, но, может быть, это соседство сложилось вполне закономерно, как результат смешения на базаре города и деревни. Но во всяком случае, этот кузнечно-мясной ряд был рассадником всякой заразы и символизировал собой такую же дисгармонию, как и все другие ряды, вместившиеся под низкими арочными сводами, да и сама базарная площадь в целом.
Облезлые, грязные стены и потолки, ставшие черными от сажи, густая сеть паутины по темным углам, разъедающий глаза чад кузниц, перемешанный с едким, щекочущим ноздри дымом от жареной баранины, — все это создает на пути прохожего удушливую преграду, которую можно преодолеть только не дыша, заткнув нос, чтобы не стошнило. Но тем не менее почти при каждой мясной лавке имеется своя харчевня, которая не испытывает недостатка в посетителях. Удары молотов о наковальню и отрывочные, как выдох, крики кузнецов перемешиваются со стуком разрубающих мясные туши топоров и протяжным завыванием лавочников, которые зазывают в эти харчевни посетителей.
В витринах лавок вывешены на обозрение огромные мясные туши, бараньи головы, ноги, требуха. Через эту мясную баррикаду почти невозможно разглядеть сидящих в харчевне посетителей, скрытых густым облаком дыма. Здесь — то ли перед кузницами, то ли перед лавками, это трудно понять — всегда толпится много приезжих крестьян и женщин-бедуинок в черных милайях [3] .
Соседство кузнецов с мясниками удобно не столько покупателям, сколько самим хозяевам-продавцам. Когда в мясную лавку приходит посетитель и заказывает шашлык, а мангал еще не разведен, то хозяин с вертелами, на которых нанизаны кусочки мяса, бежит к соседу-кузнецу воспользоваться его огоньком. А бывает и наоборот — кузнец, к которому приходит крестьянин починить мотыгу или серп, идет «одолжить» огоньку к соседу-мяснику. Да и по внешнему виду трудно отличить их друг от друга.
3
Милайя — верхняя женская накидка.
В этом ряду была и кузница Абу Хамида. Каждый раз, когда Абу Мухаммеду приходилось за чем-нибудь идти к нему через весь базар, он проклинал все на свете, и прежде всего тот день и час, когда судьба столкнула его с этим человеком. «От него всегда одни неприятности», — думал Абу Мухаммед. С Абу Мухаммеда пролилось семь потов, пока он, пробившись через базарную толпу, не вышел к кузнечному ряду. Перед кузницей Абу Хамида, как всегда, разложив свои товары, надрывно кричал и громко хлопал в ладоши, зазывая покупателей, зеленщик Абу Самира. Этого крикливого соседа Абу Хамид терпел и даже выделил ему бесплатно постоянное место, как он говорил, исключительно по «политическим соображениям». Абу Самира полностью соглашался с высказываниями Абу Хамида и разделял его политические взгляды, ибо ничего при этом не терял, а только выигрывал. Он охотно поддакивал Абу Хамиду, когда тот почем зря поносил англичан и французов и восхвалял на все лады немцев.
Абу Хамид — широкоплечий, высокий, немного сутулящийся мужчина средних лет. В коротком пиджаке, в старом помятом тарбуше [4] и в не по росту коротких черных штанах, он напоминал и сам скорее торговца, чем кузнеца. Бездетный, он жил вдвоем с женой, так что его скудных доходов от кузницы им хватало. Он говорил, что участвовал в восстании против французов, хотел поехать также воевать против англичан в Палестину, да какие-то непредвиденные обстоятельства заставили его остаться сначала в Дамаске, а затем осесть в Латакии. Но хотя Абу Хамид непосредственного участия в войне не принимал, в душе считал себя ветераном войны и при каждом удобном случае разносил Англию и Францию в пух и прах. Искренность его чувств никто не ставил под сомнение, ибо не было ни одного араба, который любил бы своих поработителей. Абу Хамид был неграмотным, читать-писать не умел, в политике не разбирался. Поэтому, услышав, что Германия воюет с Францией и Англией, стал по всякому поводу и без повода везде, чуть ли не на каждом углу, кричать, что он истый приверженец Гитлера. Услышав о какой-нибудь очередной победе немцев, он радовался, как ребенок, воспевая ее как долгожданную победу над ненавистным врагом.
4
Тарбуш — мужской головной убор
«Победа Германии, — кричал он, — это наша победа!»
И он действительно верил этому. Потом кто-то надоумил егр слушать радиопередачи из Берлина на арабском языке. Услышанные по радио новости он радостно передавал всем своим знакомым и даже малознакомым, просто встречным людям. Когда союзные войска выгнали из Сирии вишистов, берлинские передачи стало слушать негде, да и к тому же небезопасно. Абу Хамид теперь зачастил в кофейню Таруси, поняв, что там вечерами он опять сможет слушать арабские передачи из Берлина.
Услышав от Абу Мухаммеда, что в кофейню приходили полицейские и спрашивали о нем, он так оторопел, что даже отбросил молот в сторону.
— Только обо мне? — испуганно спросил он.
— Спрашивали тебя.
— А чего они хотят?
— Не знаю. Меня Таруси послал, у него и спрашивай.
ГЛАВА 15
Отправляясь к Таруси, Абу Хамид, как обычно, оставил кузницу на Абу Самиру.
— Присмотри за кузницей, Абу Самира! Я ушел.
— Иди спокойно и возвращайся с хорошими вестями.
Абу Хамид на минуту остановился, многозначительно посмотрел в глаза другу. «Вот иду и, может быть, не вернусь, — думал он, — принесу себя в жертву. Но я не боюсь. Все равно Сирию скоро освободят. Говорят, Роммель уже в Эль-Аламейне» [5] .
А Абу Самира подумал: «Что-то с ним творится неладное. Наверное, давно радио не удается послушать». Он выпустил несколько колечек дыма и снова стал усиленно сосать мундштук наргиле, громко булькая водой в сосуде. Потом с неожиданной для него легкостью, уронив даже трубку наргиле на землю, он вдруг подхватился:
5
30 июня 1942 г. армия Роммеля, которую Гитлер перебросил в Африку, подошла к Эль-Аламейну, вклинившись на 400 км в глубь египетской территории.