Паруса, разорванные в клочья. Неизвестные катастрофы русского парусного флота в XVIII–XIX вв
Шрифт:
Среди паствы — безотлучно отец Василий. Каждому у него слово доброе найдется, совет да взгляд ласковый. Никто и не догадывается, что укачивает батюшку страшно. Но отойдет отец Василий в сторонку, справит за борт нужду морскую, чтобы никто не видел, — и снова к служителям.
— Двужильный, што ли, он у нас! — переговариваются промеж себя матросы. — Мы-то хоть на подвахте подремлем, а он и вовсе вниз не сходит!
Матросы ошибались. Отец Василий вниз сходил, и часто, но только для того, чтобы подбодрить запертых в душных каютах женщин и детей. И там его слова ждали как лучшего из лекарств.
А шторм все крепчал. Отчаянно кренясь и зарываясь носом по самый бак, «Ингерманланд» несся в темную неизвестность среди круговерти волн. На штурвальном колесе висело уже до десятка дюжих матросов, однако все было бесполезно. Изменить курс корабля не было никакой возможности.
— Держитесь носом к волне! — кричал, стараясь перекрыть вой ветра, Трескин. — Станем бортом — опрокинет!
Но удержать корабль было уже нельзя. Время от времени «Ингерманланд» ложился на борт так, что волны перекатывались через верхнюю палубу. И тогда замирали сердца самых отчаянных матросов. Встанет или нет? Однако проходило мгновение, другое — и корабль, вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее, поднимался из воды, чтобы через несколько минут так же повалиться на другой борт.
Ровно сутки продолжалось это неистовство разъяренной стихии. Такого шторма не видели даже самые опытные моряки «Ингерманланда». Боцман Завьялов, побывавший, наверное, на всех широтах, и тот на вопрос капитан-лейтенанта Истомина отрицательно помотал седой головой:
— Нет, Андрей Иванович, такого шторма я еще не видывал, ни на Тихом окияне, ни в Бискайке гиблой. Только теперь и прознал, что такое настоящая буря!
— Да и я, Трофимыч, тоже! — признался ему старший офицер. — Будто судьба нас к чему-то готовит, а к чему — не знаю.
От сильных ударов волн разлетелся в куски двуглавый орел в носовой части корабля. Кто-то усмотрел в этом дурное предзнаменование:
— Коль головы орлиные с коронами слетели, далеко ли до людских!
Рассудительного этого сразу же одернули сурово:
— Типун тебе на язык, дурень! Заметил что, так помалкивай! Неча сумлениями своими добрым людям головы морочить!
Корабельный батюшка меж тем, подобрав рясу, бегал от волн по верхней палубе, чтобы добраться до своих любезных матросиков. Кончина двуглавого орла на батюшку впечатления не произвела.
— Улетел орелик наш! — успокаивал он напугавшихся было рекрутов. — Полетает, полетает да снова к нам и возвернется!
— Так может ли орел-то деревянный летать? — спрашивали рекруты недоверчиво.
— То ваши деревенские, коль деревянные, так ни на что и не способны, а наш флотский все может! — отвечал им батюшка, хитро глаз щуря.
Говорят, что не бывает худа без добра. Наверное, так произошло в этот раз и с «Ингерманландом». При всем своем неистовстве штормовой ветер оказался самым попутным, и до Немецкого моря корабль пронесся как на крыльях, всего лишь за четверо суток.
В Немецком море тоже штормило изрядно, но его миновали достаточно быстро и без потерь в парусах и такелаже. На «Ингерманланде» повеселели — в кают-компании мичмана уже с видом старых морских волков делились друг с другом оценками перспектив:
— Ну, господа, можно считать, что мы уже почти дошли. Осталась разве что самая малость: пройти проливами да пробежаться по Балтике! Думается, неделька хорошего попутного ветра — и мы уже у стен кронштадтских!
На лейтенантском конце кают-компанского стола никаких оценок не давали. Здесь понимали, что ничего никогда наперед загадывать нельзя, тем более на море.
По проходе Скагеррака Трескин рассчитывал завернуть на пару дней в Копенгаген, чтобы налиться водой и дать небольшую передышку людям. Известие о предстоящем заходе в столицу Датского королевства было встречено на корабле с одобрением всеми без исключения. Еще бы! Впереди несколько дней отдыха! Наперебой писали письма. Кто одно, кто два, кто три, а вот Павел Шигорин аж десять: батюшке с матушкой, бабке, трем кузинам, тетке, друзьям да еще одной юной особе, чей портрет в медальоне носил мичман на шее.
Старший офицер Истомин же всяческие разговоры о делах земных считал вредными и обрывал:
— Вот когда положим дагликс на рейде кронштадтском, тогда и скажете, что дома, а пока вокруг вода, о том забудьте.
Уже перед самой Ютландией ветер поменялся на противный. Снова началась бесконечная утомительная лавировка — непрерывное маневрирование и смена парусов, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Работа очень тяжелая, а зачастую и бесполезная. Недаром говорили в старину, что лавировки выматывают не только силы, но и души моряков.
Маневрам «Ингерманланда» мешала и темнота штормовых ночей. Днем же непрерывно моросил дождь да ложилась на воду непроницаемая пелена. И это в датских проливах, издревле печально известных как кладбище кораблей!
На шканцах — капитан Трескин в накинутом поверх мундира брезентовом плаще Рядом с ним — его соплаватель и верный товарищ Андрей Иванович Истомин. Оба уже давно на пределе сил…
— Трое суток не имеем обсервации, да еще в проливах! — сокрушается командир. — Не плавание, а напасть какая-то!
— Да, Павел Михайлович, пытаться высмотреть что-либо сейчас бесполезно, — опускает зрительную трубу Истомин. — Даже берега за моросью не видно. Как определяться будем, ума не приложу!
Толпившиеся на рострах у фальшборта пассажиры со страхом поглядывали вдаль. Там, в дымке тумана, вставали из волн десятки клубящихся смерчей. Будто огромные поминальные свечи, сопровождали они корабль в пути…
— Господи! — в ужасе крестились женщины. — Не иначе как к несчастию сие знамение!