Парусная птица. Сборник повестей, рассказов и сказок
Шрифт:
— Идите сюда, — сказал Дым. Набрал побольше воздуха и крикнул так громко, как только мог: — Эй, вы! Сюда!
Тишина. Шум ветра в ушах, да еще стук сердца.
— Эгей! Все сюда!
От напряжения перед глазами поплыли хвостатые искорки. Дым снова перевел дыхание. Опустился прямо на снег. Сердце колотилось, разнося по крови изобретение Люка. Его дипломную работу — трижды очищенный, недоступный самому тонкому чутью препарат.
С каждой секундой кровь Дыма все больше превращалась в смертоносный коктейль. Сытые волки, ничего не подозревая, вернутся в свои логова и принесут смерть
Проклятие стада на голову волка. Вот что это такое; проклятие смирных и мягких, не сумевших защитить себя ни самострелом, ни факелом.
— Так будет, — сказал Дым. Потому что он мог только верить. Верить дипломной работе Люка, верить тому, что Арти–Полевой не украл свое гениальное изобретение, ведь тот, кто расписывает стены дома цветами, способен и на собственную идею. И верить, что Лана и Люк останутся вместе. Не деталями простого механизма под названием «продолжение рода», не случайными знакомыми, не просто бредущими бок о бок…
Он прищурился. С пологого холма навстречу ему неслись… Он разглядел их сразу — и в мельчайших подробностях. Казалось, под брюхом самого крупного волка Дым мог бы пройти, не пригибаясь. Ноги, из–под которых взлетали лохмотья талого снега, похожи были на покрытые шерстью колонны. Смерть на смерть. Смерть неслась на Дыма, не подозревая, как близок ее собственный конец.
В последний момент он все–таки побежал — животный ужас взял свое. Он бежал, проваливаясь и спотыкаясь, и ему казалось, что он уходит. Что он все еще продолжает бежать.
Две
Дорогие наши читатели и друзья!
Только что в Киеве опубликована наша новая повесть «Две» — отдельной книжкой как приложение к журналу «Академия» (тираж 50 тысяч). Ее творческая предыстория такова. Сергей Дяченко, возглавляя жюри молодежного международного кинофестиваля «Пролог», познакомился там с актрисой Аллой Сергийко, также членом жюри. Алла же познакомила чету соавторов со своим мужем, известным кинорежиссером Сергеем Маслобойщиковым, очень интересным человеком. Собственно, именно для него и была написана повесть «Женщина под лестницей» как первый, «вольный» вариант киносценария. Но, по ряду обстоятельств, дело до экранизации не дошло (Сергей Маслобойщиков сейчас готовится к съемкам другого фильма по нашему сценарию, «1911»). Повесть же — опубликована. Может быть, кто–то и бросит на нее взгляд как кинопродюсер? В свое время, думая о перспективах экранизации, мы допускали участие в этом фильме известного боксера — вы, вероятно, догадаетесь, о ком идет речь…
Фантастика ли то, что мы написали? Мистика ли? Или просто психологическая драма о любви? Да какая разница! Любовь ведь сама по себе волшебство.
Будем рады обсудить ваши мнения на нашем Форуме.
Пролог
Люблю Новый год!!!
В десять вечера зажигаю свечи, включаю гирлянду на елке, готовлю стол. Валяюсь на диване, читаю Тарковского. Немножко смотрю телевизор — без звука, просто чтобы не пропустить бой часов.
«Где ветер
В стекло министерств и музеев,
С насмешливым свистом стрижи
Стригут комаров–ротозеев…»
В одиннадцать звонит с поздравлениями соседка, тетя Света. Спрашивает между прочим, кто у меня, и узнав, что никого нет, почему–то страшно огорчается. Армия стереотипов — если я одна на Новый год, значит, я несчастна…
Ерунда. Я счастлива оттого, что могу наконец–то заняться любимым делом и быть собой… И не думать, кто и как на меня посмотрит.
Сердобольная тетя Света зовет в гости. Боже мой, она думает, что сидеть перед телевизором с ее мужем, сыном и невесткой интереснее, чем валяться на диване, жечь свечи и бенгальские огни, читать Тарковского и ждать полуночи…
Бьют часы. Бьет хлопушка в моих руках, осыпает елку и меня дождиком из конфетти.
Лучший в году праздник.
Елена
…Дождь.
Клавдия Антоновна улыбается, не разжимая тонких старческих губ, стесняясь показать десны. Ей под восемьдесят, у нее короткие седые волосы, аккуратно подведенные тушью ресницы и неожиданно зеленые безмятежные глаза. Звукооператор Костя цепляет «петлицу» на воротничок ее светлой шелковой блузки.
— В те годы Михаил Максимович был самым молодым профессором консерватории… И представьте — он никогда не набирал в свой класс девочек! Я была абитуриентка, у меня была очень сложная программа… Просто руки от волнения тряслись…
В маленькой чистой квартире пахнет чужим жильем и терпкими духами. В комнате негде повернуться — здесь помещаются рыжий немолодой рояль, журнальный столик под ажурной скатертью, потертый диван и оператор с камерой. Клавдия Антоновна сидит, вжавшись в подоконник, и за ее спиной льет по стеклам летний дождь.
На журнальном столе опасно кренится на бок башня–стопка пожелтевших нот. С фотографий смотрят черно–белые люди — пятидесятые, семидесятые годы. Клавдия Антоновна садится за рояль: она похожа на большую старую птицу, которая собирается взлететь, набирает воздух, немножечко боясь, что, может быть, на этот раз земное притяжение окажется сильнее…
В свои восемьдесят она еще летает!
То есть играет. Что–то легкое, игривое, даже фривольное, как странно слышать эти звуки из–под пальцев старушки…
Полвторого ночи. Я специально заказываю ночные часы в монтажной. Так проще и спокойнее.
«Синицы полетели с неизъяснимым звоном,
Как в греческой кофейне серебряные ложки»…
Улыбаюсь. Тру воспаленные глаза. Отматываю назад. Клавдия Антоновна снова говорит, снова садится к роялю…
— Милая старушенция, — сказал оператор, когда мы вышли за дверь. — Уходящая натура, — добавил, закуривая.
Отматываю вперед. Здесь я попросила крупно взять окно, какую–то герань на подоконнике, и дождь за стеклом…
«То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день».
А хорошо получается.
* * *
Возвращаюсь домой под утро. Дожидаюсь восьми и звоню ему домой.
Никто не берет трубку. Мобилка отключена.
* * *
Посреди нашего двора глубокая лужа. На асфальтовом дне ее извивается червяк.