Пассажир без билета
Шрифт:
— Огонь!
Выстрелы тонут в общем грохоте и реве. Слева, справа и над головами с воем проносятся снаряды. Эхо не умолкает, разрастается, удесятеряет гул, звон, скрип, рев. Сотрясается воздух, дрожит земля.
— Огонь! Огонь! — кричит Осинский.
Полуоглохшие ребята стараются, не щадя сил. Задыхаясь, не закрывая ртов, они жадно глотают горячий, удушливый, горький от пороха и тротила воздух.
Осинскому плохо видно в прицел: горизонт то и дело исчезает за клубами порохового дыма и столбами земли. Космами висит пыль. До боли прижавшись к каучуковому наглазнику, он
— Подкалиберным!
Много танков уже горит, некоторые повернули обратно, но три прорывают оборону и двигаются вперед.
«Дело плохо... Сектор обстрела у нас только впереди... Стрелять назад невозможно...» — быстро соображает Осинский и приказывает, указав на тропинку в жнивье:
— Выкатывай!
Пушка тут же застревает правым колесом в воронке от снаряда.
— А ну, взяли!
Пока расчет возится с пушкой, первый танк, обогнув холм, скрывается во ржи.
— Ушел, подлец! Три-четыре! Взя-а-ли!
Еще несколько мучительных усилий, и пушка наконец стоит на нужном месте. Солдаты втискивают сошники в землю. Теперь можно стрелять.
— Заряжай!
В панораме прицела — второй танк.
Выстрел. Снаряд угодил в цель. Танк пылает.
Третий танк загорается с пятого снаряда. Солдаты в азарте кричат «Ура!». Забыв об опасности, они готовы пуститься в пляс.
Но что случилось с Иваном Ивановичем? Почему лицо его перекосилось от ужаса? Почему он так кричит? Куда показывает? Что там налево?
Осинский оборачивается...
Метрах в пятидесяти словно из-под земли вырос танк. Это тот самый, первый. Грязно-серый, пыльный, огромный, стоит он в горящей золотой ржи, освещенный ярким солнцем.
Осинскому даже кажется, что он видит, как идет дымок из его длинной пушки. Выстрела он не слышит. Резким движением поворачивается вправо, чтобы развернуть пушку на танк... и чувствует удар по руке. Чуть выше локтя. Кажется, что по руке ударили палкой.
«Что за черт?»
И тут же его оглушает взрыв, сильной волной воздуха отбрасывает в сторону.
С неестественно громким треском разрывается тонкий ремешок каски, и она, сорвавшись с головы, летит, словно легкая панама, подхваченная ветром.
Все тело изранено мелкими осколками, но Осинский не чувствует боли. И не замечает, что из полуоторванного чуть ниже локтя левого рукава гимнастерки обильно сочится кровь.
Снова грохочут снаряды, издали все явственней доносится отвратительный скрежет гусениц.
«Надо повернуть пушку... Надо стрелять...»
Осинский пытается схватиться за маховик наводки и поначалу не может понять, почему это ему не удается. И вдруг нестерпимая боль в левой руке застилает сознание. «Рука! — ударяет в голову страшная мысль, — оторвало руку!» Тело становится ватным, он покачивается, обессилев, кружит на месте, вот-вот упадет. Глаза заливает кровь, и все-таки Осинский успевает заметить мертвого, полуголого Ивана Ивановича. Мариец лежит в пыльной траве. И кажется, будто срезанное осколком лицо его растет прямо из земли. Совершенно белое. Как гипсовая маска. Как посмертный слепок...
«Снаряд угодил прямо в расчет... — вспоминает Осинский. — Я стоял у наводки... Остальные — справа...»
Он поворачивается к танку, грозит ему кулаком и кричит. Кричит яростно, негодующе, кричит до хрипоты в горле:
— Фашисты! Собаки! Гады!..
Начинает стрекотать пулемет. Осинский видит, как прямо от танка на него идет цветной трассер. Но он продолжает кричать, исступленно, злобно.
«Тик-так... Тик-так... Тик-так...» — все громче и громче доносится откуда-то слева, снизу.
«Часы, что ли?.. Нет, не может быть... Это пульсирует кровь... Конечно... Вон как хлещет... Надо остановить ее... Немедленно. Иначе — смерть... Надо найти жгут...»
Он оглядывается, замечает в траве длинную змейку красного телефонного кабеля. Сев рядом, с трудом перекусывает кабель, берет один конец в зубы, а другой в руку и туго обматывает обрубок выше локтя.
«А моя рука там, во ржи... Валяется теперь ненужная, с часами на запястье... Сколько же они будут идти? Я заводил их перед второй атакой... Они громко тикают... И долго будут еще тикать там, во ржи... На мертвой руке... Живые...»
Взрыв обрывает лихорадочный бег мыслей. Это танк прямой наводкой ударил в пушку. Летит вверх искореженная сталь, комья земли. Раскоряченные, развороченные, дымящиеся станины грохаются оземь.
Танк поворачивается и уходит.
Осинский поднимается и устало движется к прежней огневой позиции. Вокруг ни души. Орудия полка далеко впереди. Пехота давно ушла.
Окоп пуст. Нужно идти в тыл, в санчасть. Идти скорее. Но силы иссякли. Все же он встает и, поддерживая все еще кровоточащий обрубок правой рукой, входит по грудь в высокую рожь.
Полуослепший, он идет, спотыкается, падает, снова идет, шатаясь, не разбирая дороги. Дым ест глаза. Осинский стискивает зубы. С каждым новым шагом он теряет силы. Волосы, лицо, гимнастерка — все в крови.
Уже видна полуразрушенная колокольня.
«Там штаб... Там санчасть... Там свои...»
Вот наконец деревня...
Его встречают полковые шоферы.
— Пить... Пить... Пить...
Глава IV
В тот же день
Брезентовые госпитальные палатки стояли на опушке леса, неподалеку от выжженной деревушки, в которой чудом уцелели две хатки да банька.
На шинелях и прямо на траве, под тентами и под открытым небом сидели и лежали раненые. Особенно много их было у входа в хирургическую палатку с небольшими целлулоидными окнами.
Время от времени полог приподнимался и две санитарки в забрызганных кровью халатах выносили раненых. Их укладывали на подводу и увозили в деревушку.
Осинский опустился на траву. Мучительно болела рука. Подняв ее вверх, он прислонился спиной к дереву, тихо застонал.