Пассажир последнего рейса
Шрифт:
И вдруг слева от дороги в белом сиянии месяца Макар увидел плетень. Он долго тянулся вдоль дороги, а затем перешел в подобие тына или частокола. Макару вспомнились школьные картинки о городьбе древних славян.
Мальчик дошел, наконец, до ворот старинного покроя с навесом и толстой доской-подворотней. Сбоку имелась калитка, крепко-накрепко запертая изнутри. Вокруг была полная тишина. Даже лесные шорохи стихли.
Сквозь щелочку в воротах Макар увидел во дворе строение с закрытыми ставнями — жилую избу: проблеск света между створками
На робкий стук Макара кто-то вышел в сени, стал унимать залаявшего цепного пса. Скрипя валенками по снегу, человек подошел к воротам, окликнул путника. Макар же вдруг испугался, что его могут не пустить, и тогда снова придется брести одному по темному лесу и ждать волков на дороге. Макар поперхнулся, кашлянул и… умолк!
Человек во дворе спросил:
— Сколько вас?
В ответ (чуть не плача):
— Один.
— Откуда ты взялся?
— Из Яшмы.
— Ищешь кого?
— Ма-ма-рфу Овчин-чиннико-ву!
Засовы громыхнули, Макара впустили во двор.
— В избу проходи.
Ступени широкого крыльца были вымыты, и снег под крыльцом разметен. На ступенях лежал домотканый половик. Просторные сени освещала лампада перед ликом Николая-угодника, заступника странников и путников. Из горницы пахнуло духом зажиточного крестьянского жилья: мясными щами, кожаной обувью, кислым молоком, дегтем, гарным маслом и сосновым деревом — от дров, лучины и стружек, брошенных у печи для растопки.
Макар будто окунулся в теплую волну этих ароматов жизни, довольства и тепла. Но шапка сползла ему чуть не на нос, а чья-то рука слегка подтолкнула входящего, чтобы закрыть за ним дверь. Макар торопливо сдернул шапку и увидел богато накрытый стол, керосиновую лампу под потолком, киот с иконами в «красном углу», широкие скобленые лавки у стола и печи. Сутуловатый мужчина в полушубке, накинутом на плечи, — это он открывал калитку — показал на хозяйку.
— Ну вот она, Марфа Никитична Овчинникова, самолично!
Пока Марфа читала письмо яшемской попадьи Серафимы, Макар украдкой разглядывал обитателей придорожного трактира с недоброй славой. Женщина была на первый взгляд неприметна, не худа и не дородна, не стара и не молода; лицо — из тех, что запоминаются не сразу, а потом не скоро забываются. Двигалась она неслышно, легко и точно, как соболь или куница. Угрюмый бородатый мужчина — верно хозяин, Степан? А сутулый — работник Артамон?
— Иконам-то поклониться — голова отвалится, а? — Сердитый старческий голос шел сверху. Макар совсем растерялся. В школе он, правда, отвык класть поклоны, и дома мать не принуждала. Он оглянулся…
Свесив ноги с печи, сидел под притолокой древний Дед. Облысевший лоб его и голое темя окружали коленки всклокоченных тоненьких волосиков такой белизны, как пух у зимнего зайца. Смуглая сморщенная кожа ссохлась и будто истерлась на сгибах. Нательный крест высунулся из-под черной рубахи, выцветшие голубые глаза глядели строго. Сутулый помог деду слезть с печи. Макар положил поклон иконам, старик ободряюще потрепал мальчика по плечу.
— От яшемской попадьи, — сказала Марфа, складывая письмо. — У нас останется покуда. Раздевайся, что ли!
Работник Артамон скинул полушубок и подставил Макару ногу для упора, по-солдатски; помог стащить отсыревшие валенки, закинул на печь, а мальчику бросил хозяйские, сухие. Женщина налила Макару топленого молока из крынки и прикрыла кружку пирогом. В соседней комнате Макар через дверь увидел несколько застланных коек, а еще дальше, в третьей комнате, — угол ткацкого стана со множеством нитей и натянутым на раму куском готового половика.
— Отдыхай, ложись пока что!
Хозяйка указала Макару на лавку у печи, куда Артамон сбросил свой полушубок… Макар улегся на этом полушубке и стал прислушиваться к тому, что происходило в доме. Порядки здесь были давние, каждый знал свое дело, лишние слова не требуются, все идет само собой. Но хозяева, видимо, кого-то ждали? Ради кого так празднично накрыт стол, приготовлена хорошая еда?
Незаметно мальчик задремал и, как ему показалось, сразу же был разбужен громким возгласом Артамона:
— Ну дождались вроде! Будто сам едет!
Макар вскочил и опоясался. Хозяева без суеты одевались. Мужчины в полушубки, Марфа перекинула с плеч на голову белую оренбургскую шаль и подхватила на руки блюдо с хлебом-солью. Женщина вся будто осветилась изнутри, помолодела, взволновалась. Даже древнему деду помогли надеть враспашку суконный зипун, такой же, в каком нарисован был Иван Сусанин в Макаркиной хрестоматии.
Хозяин вынес фонарь, затеплив в нем свечку, Артамон уже возился у ворот, отмыкая засовы. Месяц над лесом играл в прятки: с разлету кидался в снежные облака и снова выныривал из них, чтобы посветить едущим… Сквозь шорох и шелест ветра в ветвях слабо слышался конский топот. Казалось, по санной тропе идет на рысях конный взвод.
Ворота широко распахнуты навстречу. На крыльце — Марфа с блюдом. В освещенном прямоугольнике дверного проема — дед Павел. Разводит руками и кланяется, как в старину боярам. Еще минута — и на дороге показались кони. Да какие!
Они шли попарно, но… всадников на них не было. За первой парой показалась вторая, третья… И лишь когда первая прошла ворота, Макар понял, что это не верховые лошади, а упряжка, и что весь десяток коней, на диво ладных и статных, легко несет одни крошечные санки, крытые ковром, и что в этих санках полулежит один-единственный человек!
Макар увидел барашковую шапку, темно-зеленый казакин, опоясанный красным шарфом, из-за которого торчал наган без кобуры. И пока седок, по обычаю, троекратно целовал в обе щеки хозяйку и пил вино из чарочки, поданной на одном подносе с хлебом-солью, Макар узнал наконец: на подворье прибыл не кто иной, как Сашка Овчинников.