Пассажир
Шрифт:
— Они… они мне приказали.
Она ослабила зажим наручника:
— Приказали?
— Это были два офицера. Они говорили… Они говорили, что речь идет о деле государственной важности.
— Они были в форме?
— Нет.
— Показали тебе свои документы?
— Нет.
Дюсар приподнялся на локте и отер со щек слезы.
— Господи, да сразу было видно, что они офицеры. Я четыре года прослужил во флоте, ходил на «Шарле де Голле». Я же вижу, когда передо мной воинское начальство…
— Какой род войск они представляли?
— Не знаю.
— Опиши их.
— Серьезные мужики. В черных
Это была первая осмысленная фраза, произнесенная жандармом.
— Они приходили в жандармский участок?
— Нет, ко мне домой. Вечером семнадцатого. Сказали, что надо написать в протоколе и какую дату проставить. Вот и все.
Значит, это не могли быть убийцы с пляжа в Гетари. Потому что в тот день они были в Марселе и шли по пятам за Виктором Янушем. Кто же они такие? Коллеги первых? Во всяком случае, она поняла, что свидетельство Дюсара ей ничем не поможет. Он будет все отрицать. А ее упекут за нападение на человека…
Гораздо продуктивнее казалась идея насчет того, что в жандармерии не сочли нужным внести номер угнанной машины в разыскной список, передаваемый дорожным службам, отлавливающим их с помощью радиомаяков. Она поднялась и убрала наручники в карман.
— А что… что со мной будет? — проблеял Дюсар, потирая шею.
— Сиди тихо, и все обойдется, — сквозь зубы прошипела она.
Она вышла, споткнувшись на пороге, ослепленная ярким дневным светом. Одернула куртку, стряхнув с нее обломки деревянных самолетиков. Проходя по дорожке, злобно поддала ногой валявшийся у нее на пути трехколесный велосипед.
Широко шагая, она добралась до калитки. Женщина и двое мальчиков стояли в дверях дома. Все трое плакали.
Она вцепилась рукой в решетку ограды.
У нее по щекам тоже текли слезы.
Долго ей так не выдержать.
Все здесь оставалось нетронутым.
Как будто Нарцисс покинул свою мастерскую вчера.
— Я не сомневался, что ты вернешься, — пояснил Корто.
После обеда он смог наконец попасть к себе в мастерскую. Психиатр настоял на том, чтобы пойти с ним. Площадь помещения не превышала пятидесяти квадратных метров. Стены не были выкрашены черной краской или покрыты карандашными рисунками, но и того образцового порядка, что царил в комнате Ребекки, здесь не наблюдалось.
Слева стояли прислоненные к стене чистые холсты. Пол покрывала пластиковая пленка, вся в пятнах краски. Повсюду громоздились банки промышленной и пакеты сухой краски, валялись перепачканные ванночки и пузырьки с замазкой. На укрепленных на козлах досках лежали высохшие перекрученные тюбики и, как ни странно, несколько больших металлических шприцев. Из пустых консервных банок букетами торчали кисти.
— Ты сам составлял краски, — объяснил ему Корто. — И капризничал ничуть не меньше Карла. Сам смешивал пигменты. Сам измельчал их в порошок и разводил скипидаром и олифой до нужной консистенции. Хорошо помню, что ты всегда требовал особый сорт осветленной олифы. Заказывал ее на одном предприятии, которое вообще-то работает с оптовиками и отгружает заказы тоннами. Затем ты набирал краску в шприц для смазки тракторов — эти шприцы я сам добывал для тебя у местных фермеров…
Нарцисс приблизился к столу, на котором стояли ванночки, покрытые
Ему попался на глаза блокнот с кое-где склеившимися от краски страницами. Он пролистал его. Бисерный почерк… Списки названий, цифры, проценты…
— Это твой шифровальный блокнот, — улыбнулся Корто. — Ты заносил сюда секретные рецепты смешивания ингредиентов для получения краски нужных оттенков.
Нарцисс сунул блокнот в карман.
— Расскажите, как я работал, — попросил он.
— А я не знаю. В мастерских нет дверей, но ты вешал над дверным проемом занавеску. Вход строго воспрещен. А по вечерам поворачивал картины лицом к стене.
— Почему?
— «Надоело смотреть на свою рожу». Это твои слова.
Даниель Ле-Гуэн, его коллега по работе в марсельском «Эммаусе», говорил, что, увидев мельком репродукцию Курбе, он изменился в лице.
— Я когда-нибудь упоминал имя Гюстава Курбе?
— Разумеется. Ты всегда повторял, что он твой учитель и наставник.
— В каком смысле?
— Не знаю. В принципе твои работы не имеют ничего общего с произведениями Курбе. Но он считается признанным мастером автопортрета. Я не специалист, но автопортрет Курбе, известный под названием «Отчаявшийся», бесспорно, одно из самых знаменитых в мире полотен…
Нарцисс ничего не ответил. Мысленным взором он видел десятки автопортретов, развешанных по стенам воображаемой комнаты. В этом отношении его память нисколько не пострадала. Дюрер. Ван Гог. Караваджо. Дега. Шиле. Опалка… Но, как он ни вглядывался, не мог различить ни одного изображения Курбе. Что за чертовщина! Выходило, что художник, чье творчество оказало непосредственное влияние на его судьбу, тоже стал жертвой его болезни и ухнул в черную дыру амнезии.
— Вот что я вспомнил, — продолжил Корто. — Из всех автопортретов Курбе ты особенно высоко ставил «Раненого человека».
— Что это за картина?
— Художник написал себя возле дерева в позе умирающего, с кровавым пятном на груди, там, где сердце.
— Почему я так интересовался именно этой картиной?
— Я задавал тебе тот же вопрос. И ты мне ответил: «Мы с ним делаем одно и то же дело».
Нарцисс еще раз прошелся по мастерской. Когда-то здесь была его нора, его пещера, его логово. Сейчас все вокруг выглядело чужим и незнакомым. Его охватило отчаяние. Он никогда ничего не узнает.
— Оставайся с нами, — тихо проговорил Корто, словно прочитав его мысли. — Займись живописью. И память к тебе постепенно…
— Я уеду завтра утром. И мне нужны деньги.
— Это вы мне звонили?
— А ты как думаешь?
Анаис стояла в дверях склада, тыча полицейским удостоверением в нос молодому парню с красными глазами и сальной челкой. Пять вечера. Она находилась где-то в пригороде Тулузы, в промышленном районе, застроенном мрачными складскими помещениями без окон. До Тулузы она добралась за каких-нибудь два часа и почти столько же времени потратила, чтобы разыскать в хитросплетении улиц и дорог нужный адрес.