Пасть
Шрифт:
— Эй!!! Помогите!!! — Олег хотел крикнуть, что это не шутка, что он не пьян, что у него сломана нога, но распухшее горло отказывалось повиноваться, вместо громкого крика раздались слабые шипящие и свистящие звуки.
А люди приближались — смех, громкий спор о том, успеют или нет проскочить парк до очередной порции дождя. Он торопливо выпутывался из лямок насквозь промокшего рюкзака — дернувшаяся нога выстрелила вспышкой боли; рванул клапан, выдернул тозовку, откинул приклад и надавил на спуск. Не последовало ничего: ни выстрела, ни щелчка бойка, он давил и давил на неподвижный спусковой крючок, пока не понял, что ружье стоит на предохранителе, и не толкнул вперед скользящую под мокрым пальцем кнопку.
Невидимые прохожие тем временем миновали самую
Он опять дернул спуск — щелчок… осечка? — нет, спустя короткую паузу из дула неохотно вырвался клуб дыма, выплюнутые пыжи и дробь рассыпались в трех шагах от Олега. Хлопок был слабее звука, с каким вылетает пробка из бутылки шампанского.
Патроны промокли, сразу понял он, но отчаянно дернул затвор и опять попытался выстрелить — и второй, и последний, третий, патрон не дали даже такого слабого эффекта — боек впустую бил по капсюлям.
Он еще раз попытался крикнуть вслед слабеющим голосам, но никто не обратил внимания и не обернулся на бессильные звуки, похожие на поскуливание умирающего животного.
Руки дрожали, ходили ходуном, когда он разрезал камуфляжную штанину обломком охотничьего ножа.
Снятый с ружья ремень был захлестнут тугой петлей ниже колена — пережать, остановить поток крови. Отодвинув в сторону лохмотья штанов, он смотрел на опухшее, почерневшее место перелома.
Не мог начать задуманное — и уговаривал, убеждал сам себя:
…Больше по парку никто не пройдет… на ночь глядя и по глухому углу… патронов нет… еще одну ночь не выдержать… остается последний выход… волчий выход… так попавшие в капкан серые разбойники отгрызают лапу — и уходят… хромые, но свободные…
Обломок ножа, подрагивая, приблизился к почерневшей коже, скользнул по ней — оставив не разрез, даже не царапину — небольшую, не закровоточившую вмятинку…
Он стиснул зубы и нажал сильнее. Струйка черно-красной крови побежала вниз. Боли не было — но темнота, затаившаяся где-то на периферии зрения, рванулась к центру, застилая и судорожно стиснутый в руке нож, и сочащуюся кровью ранку; собралась, сгустилась — и поглотила все и вся.
Вид крови — до дурноты, до обморока — Олег не выносил с детства…
Глава VIII
Когда стемнело, пошел обещанный синоптиками снег. Мокрые хлопья падали на ветви кустов и деревьев, на пожухлую траву, таяли в лужах. Таяли на запрокинутом лице Олега — он никак на это не реагировал. Его уже здесь не было.
Олег шел по цветущему, благоухающему тысячей пряных запахов берегу — зеленому берегу Кузьминки. Долина казалась громадной, откосы берегов уходили куда-то вдаль и вверх — и были сплошь покрыты цветущим, не тронутым косой разнотравьем. Огромные соцветия сияли неправдоподобно яркими красками, но не резали глаза, как не резало их жаркое, стоящее почти в зените летнее солнце. Бабочка — большая, с небывалым тропическим узором — бесшумно, почти нечувствительно села на его загорелое предплечье — и замерла, развернув во всей красе крылья. Олег ласково на нее дунул — лети, лети, мне надо спешить… Надо спешить — впереди, в нескольких шагах, шла Танька, та самая, первая его девушка, шла в босоножках, в простеньком ситцевом летнем платьице и почему-то казалась слишком высокой; он должен был догнать ее, вроде неспешно шагающую, — и никак не мог… Ноги вязли в зеленом сплетении стеблей, он опустил глаза и увидел застиранные шорты, исцарапанные загорелые коленки и детские сандалики с вырезанными носками. Я опять маленький, подумал он без всякого удивления, но тут же понял, что все не так, на самом деле все иначе, что самом деле он только что открыл простую и удивительную вещь, даже не открыл, а вспомнил истину, известную когда-то всем и всеми же в свое время прочно позабытую: в детстве мы не растем — просто мир вокруг нас уменьшается… Теперь мир снова был громадным и ярким, он звал и манил, надо было спешить, он догонит Таньку, она возьмет его за руку, и за ближним поворотом покажется его дом — пахнущий свежим деревом и сосновой смолой, а не запустением и плесенью, не злым дымом пожарища… Там его любят, там его ждут, дядька отложит дымарь и радостно закричит: “Сынок приехал!”, он всегда зовет племянника сынком, и пчелы будут басовито гудеть вокруг, когда Олег радостно побежит вверх по косогору, поднырнув в лаз под кустами сирени… Слезы радости туманили глаза, и он спешил, спешил через долину, которая никак не кончалась…
Ближе к полуночи крепчающий ветер разогнал, разорвал тучи, белесая полная луна покрыла землю кривыми, уродливыми черными тенями. Снег продолжал непонятно откуда падать — но не искрился под луной, как искрятся в морозном январском небе безумной красоты хороводы снежинок, — падал наклонно и казался в лунном свете грязно-серым.
И тогда пришел тот, на кого был поставлен капкан.
Полуоторванный лист жести на окне сторожки не издал ни скрипа, ни скрежета, когда черная тень скользнула наружу и медленно, беззвучно двинулась вперед. Она, будь у этой сцены зритель, казалась бы призрачно-бесплотной и в то же время массивной и мощной. Над Олегом тень задержалась на мгновение — и исчезла, растаяла в ночи. Ее привлекали живые…
Снег падал и падал, цепь исчезла под ним, плаха постепенно превращалась в холмик снега. Снег еще таял на лице Олега — но все медленней, медленней, медленней…
Утром, впрочем, опять все растаяло — до зимы оставался ровно месяц.
— Объявилась конкурирующая фирма. “Отец Федор и сыновья”. — С этими словами Капитан опустил на генеральский стол звякнувший металлом сверток.
— Что это? — Тон был неприязненный, Генерал не оценил шутку и не притронулся к свертку.
Капитан не смутился, разорвал бумагу, явив пред очи начальства увесистую стальную конструкцию.
— Что это? — еще более неприязненно спросил Генерал.
— Капкан. По характеристикам приблизительно соответствует фабричному № 8 — тот применяется исключи тельно на медведей. А этот самодельный — так что, может, и не фирма, а конкурент-одиночка.
— Откуда это? — Генерал наконец прикоснулся к капкану: осторожно, двумя пальцами, поднял над столом — дуги развалились пополам — на разломе виднелись следы газового резака.
— Кто-то поставил в кустах, вот тут, на пустоши… — Капитан показал на карте. — Последних медведей здесь, кстати, истребили при императрице Елизавете Петровне. Да и волков лет двадцать не встречалось… Кроме как на объекта, больше ни на кого эту штуку насторожить не могли. Стояла замаскированной, на малозаметной такой тропке. А наши как раз сегодня там на дневном прочесывании были… Ну Седой и наступил. Полтора часа снять не могли, пришлось подмогу вызывать и автогеном резать. Будем брать?
— Кого?
— Конкурента…
— Каким образом?
— Ну-у… должен же он, или они, проверять капканы… Поставим засаду и…
— Так-так. Засада — это двое как минимум. Ночью обещают снегопад — значит больше трех часов под открытым небом не выдержать. Нужна смена, нужна машина — отдохнуть, отогреться… У тебя так много людей и техники?
— Но ведь…
— Вопрос: эта штука удержит объект?
— Эскулап говорит — ненадолго. Или выдерет лапу с мясом, или сломает кость, перетрет мышцу и кожу — уйдет на трех и отрастит новую.
— Так в чем дело? У кого-то свои счеты со зверюшкой, логично? Сводит он их самым кустарным способом. Поймать он ее этим не поймает. И убить не убьет. Зато может серьезно поранить, лишить на день-другой подвижности. Нам это только на руку.
— Не согласен, — стоял на своем Капитан. — А если все это маскировка? Если за объектом всерьез охотятся серьезные люди? Если его уведут у нас из-под носа? Что тогда?
Генерал помолчал и сказал предельно жестко:
— Ты не можешь взять его больше четырех месяцев. Зная при этом про объекты больше, чем кто-либо на свете. Если какие-то мифические серьезные люди в силах тебя обскакать — значит пора тебе сдавать дела и попробовать устроиться на местечко поспокойнее. Сторожем в детском саду, например.