Пасторша
Шрифт:
Основополагающие формальные элементы, ритм, звучание, интонация, линия. Я видела все это, знала и понимала, но не могла проникнуться этим, осознать.
Я чувствовала, как что-то капает на мои руки, державшие чашку.
Что же мне такое надо, чего я не могу получить? Во мне какая-то бездна, пропасть, и ее никак не заполнить. Что это такое? И что я здесь делаю? А что бы я делала в другом месте? Почему во мне нет ничего прочного, никакого стержня?
Они стоят передо мной, опустив руки по бокам, как куклы в медленно вращающейся карусели. Кристиана, Нанна, а теперь еще и геолог, они проплывают совсем рядом, впереди и сбоку. Но это не помогает.
Этого не достаточно.
Но
Почему все так непрочно и бессвязно, то, на чем я стою, во что я верю, все только проплывает, смещается, а я падаю в этот зазор.
Падаю, а там ничего нет.
Я поехала дальше. Кругом все было как на черно-белой фотографии, мимо проносились большие белые глыбы снега и черные тонкие нити деревьев. Я ехала еще четыре часа без остановки, вдоль реки, там наверху местность была более плоской — ни кафе, ни поселков, кое-где стояли отдельные дома, машины и мотороллеры, а потом опять деревья, и снег, и пустота.
У поселка, где находилась церковь, лес закончился, попадались только кусты и небольшие деревца тут и там, а в остальном по сторонам простиралась открытая местность, плоскогорье, одна большая белая равнина. Поселок находился в небольшой дуге, внутри изгиба дороги.
Перед указателем к высшей народной школе я свернула. По расчищенной от снега дороге подъехала к низким коричневым зданиям.
«Мы лишены плоти; наша плоть умерщвлена, всем, у кого есть плоть, дорога в ад. Мы святы и справедливы, так что мы можем осуждать на жизнь в аду; мы больше не умрем, потому что уже однажды умерли. Нам не надо священников, у которых есть плоть. Мы были до Христа, мы — это Бог, в нас горит священный огонь, в тебе же сидит дьявол. Никто не попадет на небо без нашего позволения».
Ее голос был таким звонким, голос дочери Кристианы. Когда она говорила, казалось, что она дышит только верхней частью груди. Как шепот. Мягкий и тихий. Как будто у нее не было плоти, и у нее тоже.
Кристиана сердилась на дочь, она рассказала мне, что в последний раз, когда она гостила у дочери, они поссорились. Кристиана не открыла, в чем было дело, а только что это уж слишком. Дальше некуда. Ей не нравилось, что дочь ведет себя как ребенок. Ей ведь уже двадцать. Неужели она никогда не повзрослеет?
Я припарковалась рядом с другими машинами, я не знала других участников, приходской священник пару раз в течение года ездил на такие собрания, но я ни разу на них не была. В доме за стеклянной дверью уже толпился народ. Снег на улице был таким светлым.
Наконец я здесь, в месте, где сто пятьдесят лет назад произошел бунт. Я посмотрела на проход между зданиями, повернулась. Когда я уезжала из Германии, я не сомневалась, что, очутившись на севере, я сразу же приеду сюда, однако поселок оказался довольно далеко от города, и случая все не представлялось. Но вот я здесь! Передо мной открытая равнина, и все вокруг белым-бело и тихо.
«После моих слов утешения и ободрения церковный сторож с сыном все же повезли меня на лодке к селу, где была церковь, это в одной миле отсюда. День уже клонился к вечеру, было около семи часов, на значительном расстоянии от берега я услышал шум толпы, чем ближе мы были к берегу, тем страшнее становились крики и ругань, прерываемые пением и воем. Эти жуткие люди стояли в тот момент перед домом лавочника. Церковный сторож с сыном боялись причаливать к берегу, страшась этих ужасных людей. Однако к этому времени уже настолько стемнело, что нас не было видно, а из-за своих криков бунтовщики не слышали шума весел. Так что когда я добрался до дома лавочника, они уже покинули его и отправились дальше».
Я вытащила из машины свой рюкзак, пересекла покрытую снегом площадь. Дернула дверь и услышала голоса, смех, восклицания, выкрики. В зале стояла группа мужчин — кордовые брюки, шерстяные свитера, рубашки и пиджаки, убеленные сединами головы, а некоторые помоложе, с каштановыми волосами, один совсем рыжий, он вопил громче остальных, вставал на цыпочки и начинал орать:
— И он буквально положил мяч в сетку, мяч прошел сквозь его руки, прямо насквозь, он держал его обеими руками, но удар был настолько силен, что мяч вошел в сетку.
Судя по интонации, говорящий был из южной части Западной Норвегии. Все галдели наперебой, и нельзя было ничего разобрать, очевидно, обсуждался футбольный матч, который все смотрели.
У меня загудела голова. Я подошла к большим окнам на другой стороне зала. Впилась взглядом в улицу — стекла были пыльные — и нашла как будто такую точку, посреди этой болтовни, криков и шума, где было совсем-совсем тихо.
Здание школы выглядело опустевшим, возможно, сейчас каникулы, или ученики уехали на экскурсию. Снег на улице перед зданием лежал нетронутый. Серовато-голубой линолеум на полу, оконные рамы, обработанные кислотой, — все выглядело изношенным, возможно, школа давно закрыта, и это место пустует — длинные тихие коридоры, огромные, никому не нужные классы. Нам дали ключи от комнат, которые находились в других помещениях, чуть подальше. Я натянула рюкзак на спину и пошла по только что проложенной в снегу тропинке. Три небольшие лестницы вели в три длинных коричневатых дома. Я вошла в один из них и отперла дверь. Направо были небольшая ванная и кухня со столом и несколькими стульями, четыре двери вели из кухни в спальни. Моя оказалась крайней слева. В комнате стояли сервант, застеленный диван, стол, стул и на столе — лампа.
Я села на диван и взглянула в сторону окна. Однако окно было слишком высоким, и я видела только небо. Белое небо.
Белая маска ведьмы с согнутым носом, а ведьма добрая. Добрая, говорите? У маски в темном зале тело Кристианы, она хитрая, она балансирует на цыпочках. Да нет же, это на мне маска ведьмы, я стою в алтарном полукружии в пасторском облачении и с маской ведьмы на лице. Я вижу светлые волосы дочери Кристианы, она съеживается и падает, да нет же, это Лиллен стоит там, в темном театральном зале, Лиллен в ночной рубашке с взъерошенными волосами и бледным лицом. Она проснулась от страшного сна. Нет, это не ночная сорочка, это стола, сшитая Кристианой, только маленькая стола, и сама Кристиана идет навстречу мне, подходит почти вплотную, хочет что-то сказать, но вдруг рот пропадает, на ее лице больше нет рта. Но ее глаза сияют, они не знают, что случилось со ртом, они ничего не заметили.
Я стояла в дверях столовой и смотрела на тех, кто уже расселся за столами. На улице начало темнеть.
Я все стояла, наблюдала за двумя женщинами у вращающейся двери на кухню, они разговаривали друг с другом и смотрели на блюда с олениной и картошкой. Одна из них исчезла в дверях, а потом появилась вновь и поставила на стол блюдо с брусникой.
За длинными столами сидели группы мужчин, все оживленно разговаривали друг с другом. Я увидела за одним из столов того рыжего, подошла и спросила, можно ли сесть рядом. Все замолчали и посмотрели на меня.