Пастырь добрый
Шрифт:
– Мне кажется, моя постель – не твое дело. Кроме того, я не сажал ее в Друденхаус, а лишь задерживал как свидетеля, и тебе это прекрасно известно.
– О да, – покривился Бруно скептически. – Конечно. Это сильно отличается… Далее: Керн почти не ночует дома – почитай всякую ночь он в Друденхаусе. Знаешь, почему?
– Почему?
– Не знаю, – передернул плечами подопечный. – Но убежден, что и здесь что-то нечисто. Возможно, дело попросту в том, что дома его никто не ждет… Тогда это самый безобидный из заскоков. Что совершается
– Satis, satis! [69] – чуть повысил голос Курт, поморщась и отгородясь от помощника ладонью, и встряхнул головой, выдавив улыбку, с каковой лекарь-духовник мог обратиться к тяжкому душевнобольному. – Так до чего ж можно дойти? До хлеба и воды?
– При каждом глотке вспоминая, сколько дней вымаливал твой последний арестованный хотя бы каплю?
– Ты впрямь меня пугаешь, – повторил Курт уже без улыбки, пытаясь отыскать в глазах помощника уже всерьез тень если и не помешательства, то, быть может, умственного смятения. – И это – когда ты ни одного такого допроса въяве не видел!
69
Хватит, хватит! (лат.).
– Бога благодарю за это, – отозвался Бруно чуть слышно. – Кроме того, я видел то, что оставалось от человека после твоих допросов и, поверь, мне этого с лихвой хватило.
– Господи, – снова вздохнул Курт тоскливо, сдвинув тарелку в сторону и тяжело опершись о стол. – Начинаю думать – не напрасно ли я впутал тебя в наши дела? Может, и впрямь тебя тогда следовало попросту отпустить…
– Поздно каяться, – невесело усмехнулся подопечный. – Жуй-ка лучше, и пусть унесут это из-под моего носа.
– Ешь, – буркнул Курт недовольно и вскинул руку, прося забрать блюдо. – Ты мне аппетит изувечил. Теперь пост и у меня.
– Тебе невредно. У меня порой возникает чувство, что я приписан к магистратскому солдафону, а не к инквизитору. На месте нашей хозяйки я б указал тебе на дверь, на месте ее сына (тюфяк бесхребетный!..) – набил бы тебе морду. А на месте ее племянницы…
– Я от души надеюсь, Бруно, что на месте ее племянницы ты никогда не окажешься, – оборвал Курт раздраженно. – Твое же воздержание ничуть не более нормально, чем…
– У меня есть жена, – произнес подопечный глухо, и Курт почти со злостью прошипел:
– Она – умерла. Ее – нет. Уже три года как ее – нет!
– Вы в Рай верите, майстер инквизитор? – спросил помощник вдруг – с такой серьезностью, что Курт опешил. – Ответь.
– Id est?..
– Ответь.
– Прекрати паясничать. Что ты этим сказать хочешь?
– Там – она будет?
– Тебе лучше знать… – хмыкнул он с кривой усмешкой и, перехватив взгляд Бруно, запнулся. – Извини.
– Надеюсь – да. И очень надеюсь, что я тоже, невзирая на мою службу под твоим началом и прочие смертные грехи.
– Какой ты сегодня остроумный, аж оторопь берет, – перекривился Курт снова. – К чему это?
– К тому, что я не желаю там оказаться промеж нескольких девок – не к месту как-то будет.
– Зато, если в Рай не пустят, хоть будет что вспомнить… И, кстати тебе сказать, помощник инквизитора: все вот это насчет лишь единственных мужей и жен в райских кущах – ересь. Так, к слову. Вдруг ты забыл.
– Арестуй меня за никчемное благочестие – повеселишь город.
– Нет, тебе и впрямь в монахи самая дорога.
– Может статься, не столь уж дурная идея, а? Мало вижу в этом мире того, за что стоит цепляться.
– Ну, да, – отозвался Курт с внезапной злостью. – В этом мире грязь, мерзость, зло – так? Очень просто запереться где-нибудь, глаза закрыть и уши зажмурить, пусть те, у кого нет роскоши блюсти свою безгрешность, копаются в этой грязи сами. Это весьма удобно. Это ты придумал хорошо.
– Да куда я от вас денусь? – тихо проронил Бруно в ответ, с тоской глядя в узкое приземистое окно трактирчика. – Совесть не позволит… А кроме того – я собственность Конгрегации, помнишь? Я, если даже повеситься решу, судить меня будут, как судили бы за убийство чужой собаки или за порчу чужого имущества, или что-то в таком роде, какие тут, к черту, монастыри…
– Только не дави на жалость! – чуть повысил голос Курт. – Я тоже не вольная птица – еще восемь с половиной лет я фактически такое же имущество, как ты. Расплачиваюсь своей верной службой за затраты на мое воспитание; но это последнее, на что мне приходит в голову жаловаться.
– Потому что ты прешься от своей верной службы, даже когда ночами видишь своих арестованных в кошмарах.
– Не видел ни разу.
– Вот потому и не жалуешься.
– Все, с меня довольно, – выдохнул Курт, решительно шлепнув по столу ладонью. – Я просто подожду, пока твоя блажь пройдет…
– Эй, майстер инквизитор, это правда?
На громкий, настойчивый голос от противоположной стены Курт обернулся недовольно, пытаясь отыскать взглядом обратившегося к нему, отметив, что у стола перетаптываются с ноги на ногу нервозно, точно курьерские жеребцы, четверо студентов, по видимости, только вошедших; прочие переглядывались друг с другом, скашиваясь в его сторону с напряженным ожиданием, и понять, кто из них задал этот вопрос, было невозможно.
– Правда – что? – уточнил он, и один из сидящих за столом пояснил, хмуро кивнув в сторону двери трактирчика:
– Что Потрошитель опять порешил кого-то. Что сегодня труп нашли утром у собора. Верно это?
Курт отозвался не сразу; расположение духа, и без того не лучшее этим днем, стало и вовсе несносным. «Потрошитель», стало быть… Наравне с прочими неудачами Друденхауса в этом расследовании, это было едва ли не самым дурным знаком: когда преступник обретает свое имя среди тех, кто ожидает очередного его удара, среди целого города своих возможных жертв, их родни и друзей – он обретает и вторую жизнь, становится частью этого города, историей, легендой, теперь уже навсегда неотъемлемой. И уничтожить то, что претворяется из человека – в сказание, явление, как зной или ветер, будет вдвое, вчетверо сложнее…