Пастырь Добрый

Фомин Сергей Владимирович

— Почему, батюшка?

Он отвернулся и промолчал. Не хватило у него духа, у родного, сказать мне о смерти своей и Ваниной.

— Ну, а у о. Константина? — приставала я.

— Это да, — обрадовавшись, сказал он. — У о. Константина будет.

— А я вместе с Ваней могу?

Батюшка как–то особенно посмотрел на меня и глухо дрогнувшим голосом сказал:

— Можно.

Дорогой мой старец провидел все мое горе и весь тот ужас и борьбу, которую мне пришлось пережить во время болезни и смерти моего Вани.

Вдруг лицо о. Алексея просветлело, и мгновенно, как в первый раз, молнии сверкнули в глазах его, искры посыпались и лучи света полились из них. Приподнявшись, он сказал торжественно:

— Когда Иоанн совсем придет к Христу, тогда он так придет, что нам с тобой, даже с твоей верой, как ты теперь, далеко будет до него. Никогда ты не сможешь быть как он.

И, помолчав, воскликнул радостно:

— А мы с ним увидимся. Это несомненно. — И отец Алексей посмотрел наверх, точно он видел уже небо и встречу Ваниной и своей души.

У батюшки все потухло, а я стояла и все еще смотрела на него. Я слов его не поняла и мне было страшно. Он ласково благословил и отпустил меня.

Мне нужно было ехать в деревню отдыхать. Пришла к батюшке. Он долго говорил мне, как нужно беречь мужа, как бережно нужно обращаться с душой его, как постепенно, без насилия, с любовью и кротостью вести его. Он говорил все это как–то особенно тихо и задумчиво.

— Я сделал все, что мог, — сказал он, — и теперь Ваня ваш на поводу. Нужно его еще привязать на веревочку, чтобы он шел, куда вы захотите. И вы должны это сделать. Вы теперь все знаете, что нужно делать, и должны это делать. Ваня готов. От вас зависит не потерять его.

— Батюшка, тогда, когда нужно было воспитывать сына, мне пришлось выбирать между обоими. Нельзя было иначе. И его я забросила.

— Знаю, это была большая ошибка. Нужно ее исправить хоть теперь, пока не поздно… пока не поздно. Займитесь этим сейчас. Начинайте ему говорить все, все рассказывайте про себя, про внутреннюю жизнь свою. Говорите ему о Боге, о вере, о Церкви… говорите с нынешнего дня ему все. А то будет поздно. Он вас теперь поймет. Не бойтесь. Отец Алексей его крепко привязал. От вас, от вашего поведения зависит, чтобы он не отвязался.

О. Алексей снова преобразился, лучи света полились из глаз его, он казался кругом как бы в сиянии и, скрестив на груди руки, сказал:

— Помни завет о. Алексея. Никогда, слышишь? Никогда в жизни своей не оскорбляй духовного твоего отца и твоего мужа, даже в самом малейшем. Если ты это сделаешь: кого–нибудь из них обидишь, то это будет смертный грех, которого я не смогу замолить тебе ни в сем, ни в будущем веке. Помни это. То мой завет — завет о. Алексея.

Потом, опустив голову и скрестив руки на груди, низко поклонился, насколько позволяла ему постель, и дрогнувшим голосом добавил:

— Прошу тебя. Не забудешь заветов твоего старца?

— Не я буду, если когда–нибудь не исполню заветов ваших, батюшка,

родной! — с жаром воскликнула я и повалилась ему в ноги.

Он поднял меня, благословил и отпустил.

На другой день прихожу спрашивать его, ехать ли мне в деревню и на сколько. Мне очень хотелось на две недели, а о. Константин отпускал на одну.

— Батюшка, — сказала я, — а как же, на две недели уже теперь ехать нельзя.

— Пока поезжайте на неделю, а там видно будет, — подумавши, сказал он. — Но поезжайте сейчас. Вот скажите ему все и поезжайте. Сейчас сделайте то, что я велел вам, как только придете.

Потом батюшка говорил о настроении души человеческой, идущей по пути Христову. Он стал доказывать, что теперь не может быть первохристианского душевного устроения у людей, что этого от них требовать нельзя.

— Жизнь иная и той горячности веры и любви нет, — сказал он.

Я стала спорить, что этого можно достичь, только захотеть, но люди не хотят, оттого и не получают.

— Да знаете ли вы, как надо хотеть, чтобы получить его (первохристианское устроение)? — наконец вскипел батюшка.

— Да, знаю, батюшка родной. А у меня когда–нибудь это будет?

Он засмеялся, отвернулся. Я приставала.

— Ну отстань, будет, — смеясь, говорил он, низко опустив голову.

— У меня… у меня–то будет? — не унималась я, целуя его одежду и заглядывая ему в глаза.

— Ну да… у тебя… будет, — сквозь зубы проговорил он. — Убирайся. Надоела, — отмахивался он, когда я бросилась обнимать его ноги и целовать его одежду.

Стали прощаться. Он прощался так, как будто мы с ним надолго расставались. Проводил меня до дверей, крепко–крепко пожал обе руки, отворил мне сам дверь и, стоя на пороге, сказал:

— Итак, сейчас же исполните то, что я сказал вам. Пока не поздно (все говорить Ване).

— Прощай. Может больше не увидимся. — И быстро запахнул дверь.

Я стояла и смотрела с удивлением на дверь, за которой скрылся мой старец. Странно, почему он так сказал, подумала я и тихо пошла домой.

— Так исполните сейчас, что я сказал вам. Пока не поздно, — звучали в душе моей слова моего старца. Трудную, дорогой батюшка, ты задал мне задачу.

Я еще Ване никогда не говорила, хотя сама ясно чувствовала, что он повернулся уже к Спасителю; что он живет своей внутренней жизнью и только стесняется еще говорить со мной о ней.

О. Алексей не говорил с ним никогда о вере, одними своими молитвами он привел его ко Христу, как к Сыну Божьему. Ване оставалось исповедывать Его — и этого–то он еще не мог. Я боялась, что он не поймет меня, осмеет мое самое дорогое. Но о. Алексей говорил так, что нельзя было ослушаться его.

— А то будет поздно, — звучали в ушах моих слова старца.

Долго боролась я и собиралась с силами, и только боязнь, что будет поздно, заставила меня как–то поздно вечером говорить с Ваней.