Пастырь Добрый
Шрифт:
Я встала и снова упала ему в ноги, горячо благодаря его за все его великие милости ко мне, никуда негодной. Он поднял меня, прижал к себе крепко–крепко и сказал с радостью:
— Ну, теперь очистилась совсем, совсем очистилась, — и поцеловал меня.
В эту последнюю мою исповедь старец о. Алексей разрешил мне все, что я когда–либо сделала, подумала, почувствовала. Для этого потребовалось, чтобы я сама исповедывала ему все, хотя давно все это было известно ему. Он назвал меня, как обещал, но дал мне имя вперед.
Он
И ровно через год после этой исповеди, когда батюшки уже не стало, о. Сергий вдруг спросил меня:
— Ведь это твои именины?
— Да, — ответила я.
— Ведь ты мать Александра?
Я вздрогнула. Через сына своего старец мой напомнил мне то, о чем я забыла и думать.
После исповеди поговорили еще немного и батюшка отпустил меня. От него я шла исповедываться к о. Константину.
— Скажи о. Константину так, — сказал он: — О. Алексей принял мой сон. И больше ничего ему не говори.
Я так и сделала. О. Константин задумался, точно молился, потом прочел разрешительную молитву и долго держал обе руки над моей головой, очевидно, молясь. Потом благословил меня всю, как батюшка, и сказал как–то особенно:
— Идите с миром, Господь с вами.
После Причастия прихожу к батюшке.
— Какая нарядная сегодня, — встречает он меня. — Вот теперь вся чистая. Вся очистилась, — добавил он с удовольствием, всматриваясь в меня.
Я удивилась, так как в душе ничего особенного не было. В разговоре он опять назвал меня матерью. Я подумала, что это он, наверное, ошибся. И тогда–то мелькнула у меня мысль, он просто так назвал меня.
Немного погодя батюшка дает мне просфору.
— Сегодня ведь твои именины? — спросил он. — Поздравляю, сестра Александра. — Потом, долгим взглядом темных больших глаз, как бы осматривая вновь меня, добавил уверенно: — Нет… мать.
Этим старец мой родимый хотел показать мне, что не просто так или по ошибке он назвал меня, что именно этот чин он дает мне.
Я почувствовала все великое значение этого слова и всю ответственность, которая легла на меня.
В ужасе упала я к ногам его:
— Пощади, о. Алексей, — взмолилась я. Он поднял меня, поцеловал и сказал:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, иди.
В последнее время я часто приставала к о. Константину, прося его сделать так, чтобы молитва моя всегда удавалась. Церковная меня еще не удовлетворяла, а домашняя все еще не ладилась.
— С этим не ко мне обращаться нужно, — сказал он, — а к батюшке о. Алексею.
— Я не смею, прогонит. Помните урок о симфониях.
— Нет, ничего, можно, от моего имени просите.
Вот на последней этой моей исповеди я осмелилась и сказала батюшке:
— О. Константин велел просить вас сделать так, чтобы молитва моя всегда бы мне удавалась. Не я, батюшка, это прошу, а о. Константин.
Батюшка как–то сбоку
— Попробуем, увидим, что от этого будет!
Он сказал это как–то особенно и неуверенно, точно он сомневался, смогу ли я. Я почувствовала, что он будет «пробовать» что–то на небе и советоваться там с кем–то.
Чего бы раньше я ни попросила у батюшки, он, бывало, немного подумает, духом почувствует как нужно, и почти что всегда скажет:
— Хорошо.
И Господь всегда слушал его. А здесь как–то странно он сказал:
— Попробуем.
Я не смела спросить объяснения. Рассказала о. Константину. Он всегда чувствовал близкую кончину батюшки.
— Это он говорил нам о том, что действительно будет молиться о вас на небе. Чего же вам еще нужно? — сказал он. А мне стало страшно, сама не знаю чего.
Почти ежедневно ходила я к батюшке. Редкий день пропускала. Он перестал спрашивать о нашей жизни с Ваней, о жизни наших душ, а сам все время наставлял меня: как жить самой и как жить с ним.
Только об этом, об этом одном он и говорил. Точно спешил мне передать все, что было нужно. Спешил написать в душе моей все те правила жизни во Христе, которым мне нужно было следовать, все то, что нужно было мне знать для души Вани моего, несомненно идущей к Богу. Это было как бы повторением того, чему батюшка учил меня за все время моей жизни у него.
Раз он, пристально все время глядя на меня, начал мне говорить, что мы не дети, которых нужно вести. Было время, да, когда нас нужно было вести за руку, иначе мы бы упали, а теперь нет. Теперь мы взрослые, сами знаем, куда идем и что делаем, и сами дадим отчет во всем.
— Сами теперь идите. Должны знать, не можете не знать, — точно кому–то другому говорил батюшка.
И я поняла после его кончины, что тогда он говорил эти слова, имея в виду не меня одну, а всех нас, своих духовных чад.
А тогда–то мне было страшно, как это я пойду одна. Я не знала, что будет для меня о. Константин после кончины батюшки. Мне стало грустно, потому что я вспомнила, как он, в начале моего обучения у него, раза два говорил мне:
— Вы как ребенок. Вас нужно вести за руку. Вот, знаете, маленький идет, только что учится ходить: шатается. А мать его со всех сторон охраняет, поддерживает, чтобы не упал. Точно так же и вы. Взять вас нужно за руку и вести. Поняли?
И делалось так хорошо от сознания, что батюшка, родной держит тебя. Последние разы, что я была у него, он все мне говорил, как он любит Ваню моего. Что Ваня не мой, а его.
— Вы, очевидно, мне передали вашу любовь к нему. Отчего я так люблю его?
— Батюшка, а мне бы хотелось, чтобы он причащался на Маросейке, у вас, исповедуя при всех свою веру, — сказала я с просьбой в голосе.
— Причащаться на Маросейке?.. Нет… этого не будет, — сказал он грустно, с жалостью глядя мне в глаза.