Пастырь
Шрифт:
Онисе побледнел, потом стыд залил его лицо шафрановой краснотой. Как ему быть? Он не может открыться общине, но не может и лгать. А народ ждет ответа.
– Народ мой любимый! – прервал он наконец тягостное молчание. – Не могу я ответить на ваш вопрос. Не принуждайте меня лгать, лучше побейте меня камнями.
– Хорошо, – сказал старейший, – сердце человека для того и сокрыто от глаз, чтобы не все могли заглядывать в него. Община требует от тебя, чтобы ты не разрушал очага своего, не наносил вреда людям, не подавал им дурного примера. Что ты ответишь на это?
– На это? – повторил Онисе. – А вот что… Где бы я ни был, – пусть земля разверзнется подо мной, если я помыслю изменить общине! Клянусь быть верным и послушным ей… Но как же мне быть, если не могу я оставаться здесь!.. – горько воскликнул он.
– Останься, останься! – послышалось кругом.
– Тише! – сурово сказал Пареша. – Продолжай! – обратился он к Онисе.
– Теми зовет меня братом, я в долгу перед теми…
– Говори, что хочешь сказать.
– Больше тысячи голов в моем овечьем стаде. Есть у меня еще крупный рогатый окот, лошади. Хочу разделить все это поровну на две части. Половину хочу продать, а половину передать общине для тех, кто в нужде.
– Онисе! – встал один из старейших. – Твоя доброта нам известна. Добро же твое нажито твоим трудом, и пусть оно останется у тебя. Но ты – брат наш, и мы просим тебя, не принуждаем, остаться с нами, не уходить!
Долго еще шла беседа, долго старейшие уговаривали Онисе, но тверда была клятва, данная Маквале, и незыблем, хоть и труден, был его долг перед ней.
Народ решил отпустить Онисе, он понял, что только необходимость могла побудить этого человека покинуть родные места.
– Онисе! – сказал Пареша, напутствуя его на прощанье. – Ты не хочешь остаться, и сердца наши стонут, разлучаясь с тобой. Добрый путь тебе, но помни всегда родину свою, братьев своих, могилы отцов своих! Не забывай никогда наших святых! Ты в любой день волен вернуться сюда. Помни материнское молоко, вскормившее тебя, вспоминай, что сердце наше печалится, расставаясь с тобой. Взгляни на горы! Здесь жили твои предки, горы эти были свидетелями их радостей и печалей!.. Не забывай о них, ибо все это твое!..
Старец обнял его и простился с ним.
11
Онисе попрощался со всеми и вернулся к своему стаду. Здесь ждали его покупатели. Они уже побывали у его родных, от которых, по горскому обычаю, получили согласие на покупку стада.
Онисе разделил все стадо пополам, половину он передал выборным лицам теми, за другую половину получил деньги от покупателей.
Стадо еще не тронулось в путь. Онисе не отходил от него. Сердце тяжело стучало в груди, душу терзала печаль. Надо с детства жить около своего стада, чтобы понять чувства, которые обуревали Онисе.
Наконец стадо двинулось. Опираясь на посох, стоял Онисе у дороги и безмолвно следил за ним. Стадо текло мимо, и вся жизнь Онисе, казалось, проходила перед его мысленным взором. Вот идет пестроголовая годовалая овечка, которая крошечным ягненком осталась без матери, и Онисе долго выхаживал, нежил и холил ее. А вон холощеный баран. Блюстители порядка как-то хотели отнять его у Онисе, и он возмутился против несправедливости и отстоял его; а вон и козел, которого он отпустил вожаком с отарой, отправленной в Дзауг для продажи, и какой-то толстопузый купец захотел тогда завладеть вожаком, уверяя, что и он входит в купленное стадо. Онисе припомнил, сколько сил пришлось ему потратить, чтобы отстоять свои справедливые права на этого козла. А вот и широкогрудый вожак-баран, которого Онисе из года в год выставлял на бой баранов и ни разу не знал с ним поражения. Ему вспомнился его задор на боевой арене, его высокие прыжки и громоподобные удары рогов, неизменно восхищавшие горца. О каждом животном Онисе мог что-нибудь вспомнить, каждое было чем-нибудь связано с его собственной жизнью. Баран узнал хозяина, узнал человека, с которым не раз делил свою славу. Он, словно гордясь своей верной службой, высоко закинул голову и зашагал прямо к нему. Спокойно и надменно покачивал он большими рогами, могуче сросшимися над крутым лбом. Он напряг шею и, еще выше задрав голову, с силой втянул ноздрями воздух. А потом, как бы охваченный страстью борьбы, стал тереться рогами о колени хозяина.
Мохевец долго ласкал барана, и тот как будто чувствовал, что навсегда прощается с другом. Пора было расстаться, стадо ушло далеко, и Онисе, подтолкнув барана, погнал его прочь от себя. Тот сделал несколько шагов вперед, потом, удивленный и обиженный, остановился, повернул голову и, навострив уши, посмотрел на хозяина долгим преданным и печальным взглядом Онисе не выдержал этого взгляда, махнул рукой и отвернулся.
Быстро вскочил он на лошадь, взял другую за повод и понесся прочь от пастбища. В поздние сумерки подъехал Онисе к дому Гелы. Он соскочил с коня, перекинул поводья через луки седел, чтобы лошади не потерялись, и подошел к воротам. Он мысленно обнял Маквалу, подумал о предстоящем побеге, и тяжелый камень забот спал с его души. Маквала уйдет с ним, будет принадлежать ему одному, никто их больше не разлучит, – эта заветная его мечта, почти уже осуществленная, радостью переполнила сердце, опустила покров на минувшее горе.
Он уже открыл ворота и шагнул через поперечный брус, как вдруг чья-то рука схватила его.
– Стой, не ходи!
– Маквала, ты?
– Тише!
– Что случилось?
Маквала увлекла его прочь от ворот.
– Сегодня бежать нельзя! – тихо прошептал ее голос.
– Почему? – холодный пот выступил на лбу у Онисе.
– Нельзя!
– Сейчас же собирайся!.. – прервал ее Онисе. – Медлить не стану! – твердо добавил он.
– Только не сегодня, сердце мое, нельзя сегодня! – жалобно молила Маквала.
Онисе, наклонившись, пытливо всмотрелся в ее лицо.
– Послушай, почему не сегодня? – спросил он почти резко.
Маквала молчала.
– Говори, почему? – он до боли сжал ей руки. – Ты что молчишь? Не слышишь разве? И отчего мы стоим здесь, идем в дом! – и Онисе шагнул к воротам.
– Куда ты? – испуганно уцепилась за него Маквала.
– Я хочу войти в дом.
– Нет, нет! Постой здесь! – зашептала она, вся трепеща, – я выйду сейчас… Мы уйдем, сейчас уйдем!
Он обхватил руками ее голову и приблизил лицо к ее лицу. Женщина опустила глаза.
Дрожь прошла по лицу Онисе, сердце замерло, в горле перехватило дыхание.
– Маквала! – с усилием выдавил он из себя, – говори кто там? – он указал рукой на дом.
– Пусти меня, никого там нет!
– Никого! А почему же нельзя войти?
– Чего тебе надо? Отпусти меня, и мы сейчас же уйдем.
– Кто там у тебя, – спрашиваю я!
– Ведь иду же я с тобой! Чего тебе еще надо?
– А того надо, что нынешней ночью прольется кровь, – его или моя!.. Тьфу! – плюнул он, – баба, колдунья проклятая!..
И, оттолкнув ее, он в бешенстве кинулся к дому и… вдруг замер на месте. С порога его окликнули:
– Ну, удалец, храбро же ты шагаешь сюда, клянусь твоей жизнью, – посмотрим, как обратно пойдешь?!
Гела не мог в темноте узнать вошедшего, но отсвет очага из комнаты упал на дуло ружья. Онисе отскочил за стоящую перед домом арбу и нацелился в Гелу. Перед ним был его лютый враг, отнявший у него любимую, смертельно ранивший его сердце, и в этот миг жажда мести обуревала его, владела им всецело.