Пастырь
Шрифт:
– Нет, пастырь, поздно, спасибо вам, – отказались они.
– Освежимся родниковой водой. Что-то пасмурно у меня на душе, потрапезничаем вместе, – стал упрашивать старец.
– Будь по-вашему! – согласились спутники из почтения к своему пастырю.
– Вот это хорошо! – воскликнул Онуфрий и пошел в пещеру за едой.
Он переступил порог. Его удивило, что Маквала не вышла его встретить. Вошел во второе помещение. Женщина лежала в постели, с головой закрытая буркой.
– Маквала! – тихо окликнул ее старец. – Ты спишь
Ответа не было. Он еще раз посмотрел на спящую и решил, что она, верно, не спала всю ночь, и не стоит теперь будить ее.
Осторожно ступая, он вернулся в первую комнату и принялся сам готовить еду. Вскоре он подал гостям хлеб, сыр, домашнюю водку и вареную ветчину.
Все знали, что пастырь приютил какую-то несчастную женщину, но никто не решался расспрашивать его о ней.
– У меня живет одна женщина, бездомная, нашла здесь убежище, – оказал старец. – Вчера, верно, не могла спать из-за непогоды и теперь уснула так крепко, что я пожалел ее, не стал будить, а то угостил бы вас получше.
– Что вы, всего много, предостаточно! – горячо отозвались гости.
После первого стакана все стали словоохотливее и перешли на прославленные «Смури» – тосты с обращениями друг к другу в стихах, – обычай, который так украшает и оживляет трапезу горца.
Солнце уже клонилось к западу, когда гости собрались уходить. Они шли арендовать покосы для села и обещались на обратном пути зайти за Онуфрием, чтобы вместе спуститься вниз.
Распрощались и ушли. Развеселившийся Онуфрий, тихонько напевая, вошел в пещеру.
Маквала! – крикнул он с порога, – нельзя так долго спать, солнце за полдень склонилось!
Не получив ответа, старец опять заглянул во вторую комнату.
Маквала лежала все так же неподвижно, словно ни разу и не шелохнулась.
– Женщина, что с тобой? – неуверенно заговорил он, – не больна ли ты?
Могильная тишина царила в комнате. Женщина словно оцепенела.
– Маквала, Маквала! – испуганно закричал старик. Холодный пот выступил у Него на лбу.
Он подбежал к постели, быстро откинул бурку и в ужасе отступил, закрыв лицо руками.
Его потрясенный взгляд охватил сразу все: окровавленную грудь Маквалы, кровь на ее рубахе и глубокую, зияющую рану под сердцем.
Бессмысленное и непоправимое зло ужаснуло его, повергло в глубокую скорбь. Не скоро он овладел собою. Перед ним лежал труп женщины, так недавно преодолевшей тягчайшие испытания, нашедшей в себе силы снова выйти на светлый путь жизни.
Глаза Маквалы были открыты, горькая усмешка застыла, в уголках губ, – последний упрек злому и неправедному миру.
Слезы хлынули из глаз старца.
Кто же он, этот безжалостный злодей, жестокости которого нет названия? За что он пресек жизнь одной спасенной души, навеки погубив свою собственную?
Онуфрий встрепенулся. Доброе сердце пастыря заботливо обратилось к судьбе того несчастного.
– Господи! – он поднял залитые слезами глаза к распятию, – прими в лоно святых душу рабы твоей Маквалы!.. Отпусти грех убийце, ибо не ведал, он что творил!..
И тут, впервые за всю свою долгую жизнь, задал он себе вопрос: имеет ли он право заступаться перед всевышним за убийцу Маквалы, – и замолчал. Долго смотрел он, не отрываясь, на лик Христа, и лицо его выражало глубокую душевную борьбу. Наконец он перекрестился и уверенно произнес:
– Нет прегрешения, которое не может быть омыто слезами и покаянием!
Пастырь совершил омовение покойницы, положил ее на скамейку в первой комнате, зажег свечи и, опустившись на колени, стал молиться.
Он молился за душу усопшей, за убийцу ее, за тех, кто отрешил, отверг ее, за народ, чей суровый приговор толкнул к гибели слабое создание, и за тех, кто оскорбил обычаи и нравы народа. И в эти мгновения не было для него врагов, а были только падшие духом, одержимые страстью, убогие и больные, и пастырь горячо молил господа ниспослать им освобождение, просветить их разум. И не было границ его великодушию и милосердию.
В полдень на следующий день вернулись с гор его спутники. Они весело окликнули его, чтобы, как было обещано, захватить его с собой в село.
Пастырь вышел к ним печальный и величественный и рассказал о своем горе.
– Убили женщину в твоем доме! – воскликнули возмущенные гудамакарцы. – Скажи, кого подозреваешь в этом гнусном злодеянии, и мы отомстим за тебя!
– Не знаю, дети мои! – кротко ответил он. – Да и следует ли нам поступать сурово, кровью и мечом обрушиваться на несчастного, потерявшего облик человеческий в неведении своем?
– Поклянись, что не знаешь убийцу. Ты скрываешь имя его в милосердии своем. А между тем мы будем подозревать друг друга, доверие между соседями исчезнет… – настаивали они.
– Я не буду клясться! – выпрямился старец и гордо взглянул в глаза пришедшим. – Ибо мое да – есть да и мое нет – нет!
Гнев звенел в его голосе. Слушавшие опустили глаза. Они поняли, что если бы пастырь знал убийцу, он назвал бы его, но не назовет, ибо судьей деяний человеческих поставлен единый бог всевышний! Пастырю неизвестно, кто убийца.
– А теперь, друзья, помогите мне отдать последний долг несчастной жертве, ибо искренним покаянием она заслужила прощение!
Все сняли шапки, вошли в пещеру и молча постояли над прахом Маквалы.
– Предадим ее земле! – тихо сказал пастырь. Гудамакарцы вырыли узкую, глубокую могилу в сырой земле. Вынесли усопшую, еще так недавно полную жизни, положили ее ненадолго у края могилы, чтобы пастырь совершил последний обряд, сказал ей последнее напутствие, и потом опустили в могилу.
Прозвучали последние прощальные слова: «Прах есть и в прах обратишься!» – и могилу засыпали землей; Маквала навеки простилась с солнечным миром.