Пастыри. Четвертый поход
Шрифт:
Громыко крякнул, поскреб свою кудлатую бороденку:
– От тебя, Федор Анатольевич, ничего не скроешь... Тревожусь я. Неспокойно на душе. Маятно. За Янку переживаю. Уехали они с Ильей в этот Среднемухинск... Ты своим внутренним зрением посмотри, как оно там... – отставной майор неопределенно покрутил рукой у себя над головой, – в астрале?
– Николай Кузьмич, уважаемый! Вы изрядно преувеличиваете мои скромные способности, – граф развел руками.
– Да ладно, Анатольич, не прибедняйся. Ты же того... Умеешь, короче... Чуешь! Вот
– Ну, хорошо. Однако никаких результатов, Николай Кузьмич, я вам не гарантирую!
Торлецкий встал, прижался спиной к серому тесаному камню стены, предварительно отодрав с нее пяток слизней. Бойко топоча, тут же прибежал Старый Гном и шустро умял разноцветных гермафродитов-симбионтов.
Закрыв глаза, граф замер, и Громыко, глядя на него, тоже затаил дыхание.
Некоторое время ничего не происходило. В лаборатории что-то побулькивало и позвякивало, изредка с характерным чмоканьем падали на пол со стен и потолка слизни, и тут же раздавался ежиный топот и радостное чавканье.
Наконец Торлецкий открыл глаза, вспыхнувшие пронзительной зеленью куда как ярче обычного:
– Ваши предчувствия, Николай Кузьмич, оказались отнюдь не беспочвенными! Хм... Что-то действительно происходит. У меня сложилось впечатление, что все мы подобны неким насекомым, ползающим по крышке парового котла. Нам тепло, комфортно, уютно, и никто даже и не подозревает, что давление в котле достигло критических показателей и в любой момент может произойти взрыв!
– А этот «любой момент», как скоро он наступит? – облизнув губы, быстро спросил Громыко.
– Видите ли... Мне почему-то показалось, что это зависит вовсе не от котла. Что-то движется к нам, в Первопрестольную, движется с востока и скоро, буквально сегодня, будет здесь.
– Оно, это «что-то» связано с Яной, Ильей?
– Оно, Николай Кузьмич, связано в первую очередь с одним нашим общим знакомым...
– С Удбурдом, мать его? – Громыко скривился.
– Э-э-э... Но позвольте! Вы же должны были забыть всю эту историю! – Торлецкий удивленно выпучил глаза.
– А я и забыл, – кивнул бывший опер, – да только вот сегодня утром почему-то вспомнил... Неожиданно так! Словно в башке свет включили!
– Вот что, голубчик, – граф вынул из кармана черной вельветовой блузы телефон, – давайте-ка вызовем сюда Дмитрия Карловича и попробуем связаться с мадемуазель Яной и Ильей Александровичем...
– С ними связываться без толку, я пробовал. У Янки мобильник отключен, а Илюха «вне зоны действия сети»...
Когда это началось, Яна и сама не поняла. Она, прислонив согнутые колени к стенке, в позе эмбриона лежала на узкой кровати в своей каюте-камере и пыталась заснуть.
Неизвестность тревожила ее, и девушка хотела быть отдохнувшей, в хорошей физической форме на случай, как говорили у них в оперотделе, «обострения ситуации».
Витая между явью и сном, неожиданно Яна ощутила,
Теперешнее вторжение носило совсем другой характер. Передать словами ощущения, испытываемые Яной, девушка не смогла бы. Наиболее близкие ассоциации у нее вызвал секс, но там, даже с самым ласковым и опытным любовником, все происходило гораздо грубее и проще.
«Что это? Кто ты?» – закрыв глаза, мысленно спросила Коваленкова, пытаясь представить себе наползающую на нее бесформенную массу в виде чего-то понятного и не страшного.
«Я – это ты. А ты – это я!» – ответ пришел далеким эхом, еле слышный, на грани понимания.
«Ты – женщина?» – снова спросила Яна.
«Я – это ты. Конечно, мы – женщины», – прошелестело сквозь мягкие коричневые пятна, возникающие перед внутренним взором девушки.
«Зачем ты здесь?»
«Я стану тобой, а ты – мной. Так суждено. Так будет хорошо. Не бойся!» – неведомый голос несколько окреп, теперь Яна разбирала слова без труда. А еще она уловила интонацию и поняла – с ней действительно говорит какая-то женщина.
«Я не хочу становиться кем бы то ни было! Я – это я!» – продолжила девушка бессловесный, немой диалог.
«Ты все поймешь потом... Смотри...» – прошептала неведомая Янина визави.
И сразу исчезли коричневые пятна. Яна увидела себя в удивительном храме. Золотая византийность православия соседствовала здесь с космической устремленностью готики, а причудливость барочных орнаментов дополнял искусный декор античных колонн и карнизов.
Мягкий витражный свет цветными пятнами отражался от витых семисвечников, играл на полированном камне капителей, дробился в золотых окладах и самоцветных каменьях темных икон. Почему-то вспомнились стихи Блока:
И голос был сладок,И луч был тонок.И только высоко,У Царских Врат,Причастный тайнам,Плакал ребенокО том, что никтоНе придет назад...И едва только Яна услышала, почувствовала, прожила эти строчки, как в тишине зазвучал голос. Но это отнюдь не был голос ребенка. В загадочном полумраке самого эклектичного в мире храма мощно и звонко разлилось: