Пасынки фортуны
Шрифт:
— Мне пока не надо в Одессу. Время не пришло. Давай, если есть охота, приморимся в старателях. На время. На сезон. А осенью махнем в Одессу. Огрызок задумался. В старатели? Но для этого можно обойтись и без напарника. Правда, нужно знать продуктивные площади. А он, Огрызок, сам не сможет определиться. Вдобавок, вон — старатель: тоже покалечился, потому что в одиночку работал.
Огрызок, прежде чем согласиться, несколько дней все обдумывал. Он понимал, что неспроста одессит решил уйти в старатели, не случайно отложил возвращенье в Одессу. Но о причине молчал. Кузьме не пришлась по душе
— Замели моих кентов. Троих. Накрыли у барухи. Пусть шухер уляжется. Лягавые посеют мозги. И мы возникнем. А пока на дно залечь стоит. Но не без понта. С наваром, — подморгнул одессит, подойдя к Кузьме. И спросил: — Ты тут кентов имеешь?
Огрызок сразу вспомнил Чубчика. Но решил смолчать о нем. Да и какой понт с отколовшегося?
— Нет никого, — вздохнул тихо.
— Ладно. Сами пронюхаем, где и как втереться сможем, — не расстроился стопорило. И через пару недель оба выписались из больницы. Старатель, по простоте душевной, рассказал соседям по палате о возможностях площадей. Он работал в одиночку пять лет. Имел опыт. И сказал, что лучше всего идти следом за госпромыслом. «У них в отвалах больше половины золота остается», — признал откровенно.
— Я такие самородки находил, что сам удивлялся, как их просмотрели? А все потому, что не старатели они. Идут буром по участку.
Он поверил, что Кузьма с одесситом обязательно найдут его. И, объединившись, начнут работать вместе.
Едва Огрызок с одесситом вышли за ворота больницы, обещание забылось…
— Генька, — так назвал себя одессит уже в палатке, расположившись вместе с Кузьмой у заброшенных отвалов, отработанных зэками десяток лет назад.
Огрызок хорошо помнил это место. И не стал препираться, когда новый кореш предложил ему проверить старые выработки.
— Зэки тут пахали. А под охраной, это в Одессе всякий пацан сообразит, мужики не стараются. Берут лишь то, что сверху лежит. Промыв первые три лотка, Генька убедился в собственной правоте, а Кузьма осмотрел отвалы, промыл несколько лотков породы. И, довольный, вернулся в палатку.
— Ну, как твой улов? — показал стопорило намытое им золото. Оно сверкало на ладони блестками.
Кузьма вытащил два маленьких самородка и золотой песок, завернутый в носовой платок бережно.
— Давай, ссыпай! Вместе вкалываем, — посоветовал Генька. Но Кузьма не спешил объединять золото.
Одессит рассмеялся. И предупредил:
— Жадность — фраера губит…
Огрызок не придал значения старой фартовой пословице и решил по-своему:
— Дышать вместе, а навар — врозь…
Каждые два дня к ним наведывался представитель прииска в сопровождении милиционера и забирал намытое золото, скрупулезно взвешивая каждую песчинку. Запись в ведомости подписывалась всеми.
Представитель прииска, крепкий седой человек, относился с подозрением к старателям. Особо к тем, кто промышлял золото в паре либо поодиночке, чурался артелей. И говорил, что на месте государства он запретил бы такой промысел, потому
— Что-то мало вы сегодня сдали. На этой площади впятеро намыв больше. Иль сачковали, либо украли, — сказал он как-то Огрызку и Геньке.
Вот тут-то и сдало терпенье Кузьмы:
— А ты, боров, сам повкалывай! Скинь с себя барахло и полезай на промывку. Тебе, падла, протрястись полезно! Чего возникаешь? Без тебя тошно! — зашелся Огрызок в брани.
Генька стоял молча. Ждал, чем закончится свара, вспыхнувшая внезапно. Накричавшись досыта, обложив друг друга грязным матом, люди не скоро успокоились. И если Кузьма пригрозил проверяющему выдернуть в другой раз ноги из задницы, тот пообещал законопатить Кузьму до конца жизни в зону за оскорбление должностного лица.
Кузьма в этот день вернулся в палатку раньше обычного. И заметил, как Генька поспешно закрыл банку с вареньем, запихал ее подальше от глаз
Кузьмы. У Огрызка впервые шевельнулось подозрение. И он решил проверить напарника этой ночью.
Кузьма все дни удивлялся тому, что одессит сдает вдвое, а то и втрое меньше золота, чем сам Огрызок. Объясняя приемщику невезением, бедностью пласта, собственным недомоганием. Но Кузьму не провести. И хотя работали они врозь, Огрызок видел — Генька не сачковал. Порою не перекуривал. Лишь иногда ходил в палатку, как говорил, чифирнуть.
Ночью, когда одессит уснул, Огрызок выволок банку из-под палатки. Сунул в нее ложку. Крутнул и достал из варенья три самородка.
— Надыбал, гад? — проснулся Генька, заметив в руках Кузьмы свою заначку.
— Ты что? Под вышку захотел? — удивился Огрызок.
— А ты? Иль в Одессе с голыми яйцами решил нарисоваться? Не желаешь хамовки, девочек? Иль решил, что мне себя деть некуда и я сюда на халяву приперся? Так врубись, чокнутый, без навара у нас ты — никто!
Огрызок смотрел на стопорилу, а тот хохотал ему в лицо:
— Кузьма! Да ты ж больной, если подумал, что я «на дне» без навара останусь. Да я бы давно тут всех лис подраздел бы, если б нашмонал рыжуху! Я ж не дурак цепляться с приемщиком. Пусть себе лопочет. Доказать не сможет. На обыск — не имеет права. А и не надыбал бы никогда.
— Да как ты его вывезешь? — изумился Кузьма.
— Как видишь. Золото, как шмара, всюду вылезет. А вот в варенье — нет. Не зазвенит. Верняк. Покуда рыжуху не выковырнешь из банки, молчать будет. Потому я не дергаюсь. Знаю, никто не допрет. Все досмотры и проверки пройдут сухо. Нигде не засвечусь, — смеялся Генька.
— Мать твою… А мне молчал?
— Ты ж сознательный. Свой навар хотел сорвать, в одиночку. К тому же после твоей трепотни с приемщиком тебя, как липку, трясти станут при проверке. Оторвется еще на тебе этот бугай, попомни мое слово! Уладь с ним. Не то горя не оберешься.
Огрызок отмахнулся, ответив, что не станет шестерить перед всякой падлой. Но заначки для себя решил делать уже со следующего дня. Когда вечером сдавал золото, сделал вид, что не заметил удивленья приемщика. На его вопрос, отчего так мало намыл, ответил, что площадь оскудела, либо зэки тут работали усердно.