Пасынки фортуны
Шрифт:
В этот вечер Кузьма перенес свой облезлый саквояж в общежитие. Поставил его под койку, которую посчитал незанятой и пошел в душ.
Когда вернулся, в комнате уже сидел сосед. Познакомились. Иван Самойлов оказался человеком замкнутым. Перебросившись несколькими фразами, снова взялся за газету.
Кузьма лег на койку, хотел уснуть. Но в дверь постучали и кто-то, просунув худую руку, попросил передать кулек для новичка.
Огрызок развернул его и сразу понял: повариха о нем вспомнила, и мысленно поблагодарил женщину за доброе.
—
— Да нет. Вот только сегодня увиделись, — не смог соврать Огрызок.
— Говорят, сидела она в зоне особого режима. Едва не расстреляли ее. Вам бы от нее подальше, — посоветовал тихо.
— Это почему?
— Ну, знаете, у нас зря не осудят. А эта восемь лет в зоне была! Неспроста, наверное. Ее и сегодня все мужики обходят. Сколько лет в столовой работает и одна. Не рискуют даже близко подходить. Говорят, что Катерина из политических.
— А где она живет? — поинтересовался Кузьма.
У соседа глаза совсем круглыми стали: от удивленья или от возмущения.
— Меня подобные женщины не интересуют, — сосед отвернулся от Кузьмы и снова воткнулся в газету.
Кузьма предложил Самойлову поесть, но тот наотрез отказался, сославшись на то, что очень плотно поужинал.
Огрызок не стал его уговаривать. И, расположившись за столом, ел за обе
щеки мясо и хлеб, которые передала для него повариха.
Он решил утром зайти на кухню и рассчитаться с Катериной, чтобы не
платила баба за него из собственного кармана
Но… Повариха и слышать не захотела о расчете:
— Ничего ты мне не должен! Не выдумывай. Ешь, выбирайся из беды. А когда на ноги крепче станешь, помоги тому, кто только из зоны… Пусть и ему немного теплее на воле будет. Пусть поверит, что не в волчьей стае, к людям вернулся. Этим ты и рассчитаешься, — улыбнулась повариха.
— Где живешь, Катерина? Можно ли зайти к тебе? — спросил Кузьма.
— Мой порог никому не заказан. Но… Приходить ко мне не стоит, — ответила, посуровев.
— Это с чего? Мужик ходули вырвет?
— Одиночка я. Некому за меня бока измять. Но беда не в том, заморыш. Я — из политических. Потому хоть и на воле, а все срок отбываю. Под присмотром. И глаз с меня не спускают всякие гады. Зачем тебе под подозрение попадать, неприятности иметь из-за меня? — огляделась баба по сторонам с опаской.
— А мне ни терять, ни бояться нечего. Где живешь? — настырно добивался Кузьма.
Повариха указала на домишко, прилепившийся к кухне, и добавила:
— Не добавляй себе горя…
Но Кузьму весь день разбирало любопытство.
«Почему ее боятся? С чего она сама себя пугается? Или впрямь даже на Колыме мужики перевелись? Ну чего мне опасаться? Баба она и есть баба! Другого ничего. Пойду!» — он решительно нахлобучил шапку и вышел на улицу, не дожидаясь темноты. Катерина искренне удивилась:
— Смотри-ка! Эдакий задохлик, а не испугался ко мне заявиться!
— Наверное, устал дергаться. Да и чего мне тебя пугаться? Бабы!
— Не просто бабы, шут гороховый! О себе надо думать. Ведь за мной хвост издалека тянется. Верно, до могилы не избавлюсь от него.
— С чего это на тебя говно такое приморилось? — сел к столу Огрызок, куда ему указала хозяйка.
Катерина поставила перед Кузьмой картошку, селедку, хлеб. И предложила:
— Ешь, что имеется. Дома у меня скудно. Зато от души. И чаем напою. С малиной.
— Так с чего тебя политической прозвали? — спросил Огрызок.
— И не говори, Кузьма! Срамотища, кому ни брехни! Ну какая с меня политическая, если я совсем неграмотная? А все китайцы! Если б не они, жила б и поныне я в своей деревне на Смоленщине. Знаешь, как ее имечко — Березняки!
— Так за что тебя оттуда под жопу выперли? — напомнил Огрызок.
— Да китайцы к нам в деревню приехали. Опыт перенимать со скотника. А я на ту пору в доярках была. В лучших считалась. Молока мои коровы больше всех давали, — невесело усмехнулась баба.
Кузьма глянул на громадные груди Катерины, выпиравшие из-под халата двумя тугими мешками, и согласно головой кивнул. Поверил в сказанное.
— А тут, понимаешь ты, загвоздка вышла. Моя Липка телиться вздумала. Корова. Все зимой отелились, как положено. А Липка огулялась поздней других. Потому телилась только в марте.
— Не врублюсь я что-то! А при чем китайцы и политика? Корова телится, а им какое дело? — начал сомневаться Огрызок в искренности Катерины.
— Да слушай ты! Я все по порядку болтаю! И не сбивай! — цыкнула женщина: — Так вот китайцы за опытом приехали. А я первой была. Средь доярок. Ну, они ко мне. А тут корова тужится. Липка. Телок уже копыта показал. А они с вопросами. Телка принять мешают. Я уже их в жопу послать хотела. Да председатель мне кулаком погрозил за их спинами. Я отвечаю ихнему переводчику, самой на душе тошно. Чего пристали? Тут еще с районной газеты какой-то прыщик прицепился. Все вокруг вертится. Фотографирует. То китайцев, то меня с коровой. Отелиться не дает. А тут телок ждать устал, пока эта орава уйдет со скотника. Да как вывалится! Здоровенький, лобастый бычок. Ну вылитый председатель колхоза! Я хотела его в телятник отнести.
— Кого? Председателя? — не понял Кузьма.
— Чумной! Бычка! Но, как на грех, из — за китайцев замоталась и ничего не приготовила, во что телка завернуть.
— А зачем его заворачивать?
— Ну, он же склизкий рождается. Телков всегда заворачиваем в тряпку или в мешок, несем на телятник. Там их обтираем досуха. Чтоб не простыл
да шкурка не склеилась. Тут же ничего под руками не оказалось, — сокрушенно пожала плечами Катерина.
— Так ты его китайцем вытерла или председателем? — рассмеялся Кузьма.