Пасынки фортуны

Нетесова Эльмира Анатольевна

— А золото? — ахнул Евгений Иванович.

— Его изъяли в порту чекисты. У последнего кента. И самого вместе с багажом соскребли. Теперь все в порядке. О нем мне Жаба рассказал. Сам, добровольно. Как только я его из крысиной камеры взял. Он, как оказалось, с детства мышей и крыс не переносит. Напуган был. Вот ведь парадокс — под ножами не раз стоял, пытали, вламывали ему в «малинах» за всякую оплошку. Сколько голода вынес — не счесть. Да ведь и науку прошел суровую, а человеческая слабина и в нем жила.

— И все же мне попался самый любопытный из всех воров этой «малины». Потрясающий тип. С удивительными способностями. Головастик его кличка, а зовут Геннадий. Правда, от родного имени он вконец отвык

и не реагировал на него. А кличку получил за то, что «малину» выручал своим слухом. Сидя на допросе в кабинете, он дословно услышал все, о чем вам, Игорь Павлович, Жаба говорил. Я ни слова не слыхал. А он вздохнул так горестно и ляпнул: «Просрал кент мозги! Раскололся по самые… Всех засветил. Лажанул каждого. Твоя взяла, следчий…»

— Игорь Павлович! А как же вы уедете, не отдав документы Катерине? Ведь нарочный сегодня доставил их из Магадана. Или вы забыли? — вспомнил Евгений Иванович.

— Отдал я их. Сразу послал к ним оперативника. Попросил его пригласить ко мне обоих. И Кузьму, и Катерину. Ну, он и рад стараться. Я же не учел, что милиция знакома с единственным методом приглашения. Не рассчитал… Он и привел их обоих. В наручниках и под оружием. Еле живых…

Вся следственная группа дружно рассмеялась.

— Когда я им объявил, зачем их пригласил, не только Кузьма, Катерина меня в задницу послала и пожелала мне из нее не вылезать никогда. Я потребовал, чтобы оперативник извинился перед семьей за свои противоправные действия. А он встал, как кол в огороде, и двух слов связать не умеет. Не научен извиняться, не доводилось. Сверлит глазами обоих. Что-то мычит, а выдавить из себя не может. Вот и попросил на свою голову, что самому пришлось не только извиняться, а и успокаивать Катерину. С нею истерика была. Этот привод и стал той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Ох, и наслушался я от нее брани! Всю биографию в цветном изображении мне прокрутила. Что поделаешь? Права женщина. Да, собственно, эта реабилитация ей никакого облегченья не принесла. За неделю до окончания ссылки пришла. Только то и радости — покажет родственникам, что незаконно отбывала наказание. Так они об этом сами знают. А чужие и бумаге не поверят. По себе знаю. Ни годы, ни прежнее здоровье уже не вернуть. Не исправить изломанную судьбу. А говорить спасибо за то, что живыми остались, так и здесь все не от людей. От них одни мученья…

— А она что сказала о реабилитации?

— Катерина? Ответила, что все равно ей до получки неделю ждать придется. Так что эта бумажка ей не нужна. В деревне ее не то что человеку, корове совестно будет показать. Та удивится, до чего подлы и паскудны люди. Еле уговорил их забрать документ о реабилитации. Не верят люди нам. И никому больше. Видно, слишком долгой была для них Колыма. Все выморозила и выстудила. Вместе с жизнью. А кто сумеет пережитое забыть? Кто поверит, что осужденный без вины — сумеет выжить? Такого даже звери не смогли бы перенести, — умолк Кравцов, и только руки да жилка у виска подрагивали мелко, нервно.

— Время вылечит. Изгладит ошибки и просчеты из памяти. Вам потому тяжело, что постоянно в работе сталкиваетесь с прошлым, похожим на свое. Да и Магадан — не Москва, — обронил кто-то тихо.

— Чтобы не попасть на Колыму, не надо жить в Москве. А в Магадане уже бояться нечего. Вот только оглядываться не стоит. Останавливаться даже ненароком. А то так и вспоминается знакомое: «Чего застопорился, падла? Шевелись, контра недобитая!» Я это и теперь во сне слышу. И тот охранник, наверное, до могилы за моей спиной идти будет, проклиная и матеря неведомо за что…

Следователи молчали. Каждый понимал, что лишь случайность уберегла и их от непредвиденностей и репрессий.

Кравцов медленно пил кофе. Чашка подрагивала в руке:

— Самое непоправимое во всем случившемся сделано нашими

руками, юристов. Мы подписывали приговоры, порою не вчитываясь в суть предъявляемых обвинений. А если и понимали весь абсурд — молчали, боясь, что слепая Фемида нанесет удар по собственной голове. И прятали свое мнение. А судьба словно за шиворот ловила и наказывала. Даже молчавших. Ведь оно не просто предательство, но и подлость. Оправданий такому нет. Вот и я встретился в зоне с тем, кто мне приговор вынес. Мягким он его назвал, щадящим. Двадцать пять лет мне попросил… Сказал, что мог бы исключительную меру мне назначить. Но пощадил… Сколько раз я его вспоминал за эту доброту — не счесть. Уж лучше бы сразу — в расход, чем все годы, каждый день подвергаться пыткам и мукам. Они многих сломали, человек не бесконечен. Вот и мой обвинитель попал в зону, где я уже третью зиму срок отбывал. Да не просто в одной зоне, в одном бараке, на соседней шконке, рядом со мною его определили. Семь лет мы с ним вместе строили колымскую трассу. Бок о бок. Из одной миски не раз доводилось баланду есть. Не укорял я его. Он сам себя казнил. Мое молчание хуже всяких проклятий на него действовало. Я же понимал, битого бить — дело последнее. Это сродни тому приговору, какой он мне вынес.

— Ну уж нет! Я бы не вынес! Семь лет молчать! — не сдержался Игнатьев.

— Его, кстати, и теперь не реабилитировали. Хоть я много раз писал ходатайства. Меня оклеветали. А он теперь за свои приговоры отбывает. Без прощения. И в зоне — всем враг. Страшна его участь. Жаль мужика. Жена от него отказалась. Дети отреклись. Никто не пишет, не ждет его. Лишний в жизни. Трудно с таким смириться. Я когда в той зоне бываю, курево ему привожу. Сдал человек. Куда что делось? А кто виноват? Не только сам. Он

— продукт времени, государства, жертва безмозглости и тупости тех, кто вертел нами по своему усмотрению. Он понимает, что потерял многое. И то, чем дорожил, перестало быть нужным. Ведь юристом он уже не будет никогда. Это однозначно. Изменилось время. А в зэках долго не протянет. Вот и вдумайтесь, кого он наказал приговорами, которые выносил, не оспаривая ни с кем? Кто больше пострадал?— Таких, как он, немало было. Да и теперь хватает! Прикажут сверху — законопатить и все тут… Разве сегодня мы избавились от указаний и требований властей? Нет причин к аресту? Найдите! И сегодня у нас политических полные зоны. Только статьи у них иные. Уже не фигурируют как враги народа, зато подтасуют бытовую статью. А в психушках что творится? Туда без суда и следствия до конца жизни упрятывают. Под уколы и избиения санитаров. Они не только за год, за месяц из нормального человека психа сделают. С полным расстройством нервной системы и памяти. Кому оттуда удается вырваться, зачастую уже не жилец на этом свете. Либо лечить приходится долгие годы. Так что не знаешь, что страшнее — больница или зона, — добавил Игнатьев грустно.

— Теперь уже можно оспорить приговор. Шитое белыми нитками наружу лезет. И все ж до полной, подлинной законности, нам еще далеко! — согласился Игорь Павлович. И заметил: — К счастью, народные заседатели теперь не прежние. Вон, как в процессе над Катериной, ушлый мужик попался. Задал несколько вопросов и посыпалось дело. Там и докладывать нечего оказалось. Прекратили его за отсутствием состава преступления и все тут. Думаете, судья того не видел? Или следователь не знал, что дело сфабриковано? Все он видел! Да слишком послушен. По старинке хотел. Спихнуть скорее бабу в зону! Но на показательном процессе такие номера уже не проходят. Вот и опозорились судья и чекисты заодно. Теперь ответ держать придется. Жаль, что только дисциплинарная ответственность за подобные ошибки предусмотрена. Выговоры, затяжка с продвижением по службе. Не ощутят они в полной мере результат своих фальсификаций. А они многим жизней стоили.