Пасынки
Шрифт:
— …как во благо, так и на пагубу, — понимающе кивнул Данилыч. — Пагубы у нас своей хватает. Ты о благе говори, князюшка, да ещё о том, чем ручаться станешь. Не печника, чай, лечить вздумали, а самого императора.
— Ручательством станут жизни моих детей, — мягко проговорил котяра, прикрыв глазищи. — Мы предвидели это, и я приехал в Петербург с семейством.
— Исполняя волю твоего почтенного батюшки, не так ли, Михайла Петрович?
— Дом Таннарил готов принести пользу новой родине и государю, и ответить жизнью, если причиним вред. Мы знаем, чем рискуем… Вы тоже
— О чём ты, князь? — Данилыч не любил, когда кто-то даже намекал на подобный исход, а тут в лоб. Но — улыбаться, улыбаться прямо в наглые кошачьи глаза! — Ведомо ли тебе, каковы титулы мои?
— Всё, что дано, может быть и потеряно, и отнято недоброжелателями. А их у вас куда больше, чем вы думаете. Я надеюсь, что общие интересы, — он так и сказал: «общ-ч-ие», — сделают нас если не друзьями, то союзниками. Сколько Пётр Алексеевич проживёт на кровопусканиях Блюментроста? Год? Два? Это крайний срок — два года, и то если ничто не усугубит его болезней. Мы тоже не обещаем государю вечной жизни, однако способны дать ему ещё десять-пятнадцать лет. Подумайте над этим, друг мой. Ещё самое меньшее десять лет могущества, а там — кто знает?
Мягко стелет князюшка. Кабы жёстко спать не довелось.
— Подумаю, — тем не менее, ответил Данилыч. — И Петру Алексеичу о тебе нынче скажу, буду просить, чтоб к себе допустил. Но смотри, князь. За вред сам знаешь, чем ответишь. Но и коли получится там у вас с этими травками да грибочками, жди милостей великих. Да в милостях царских купаясь, не забудь, благодаря кому их получил.
— Не забуду, Александр Данилович, — альв тонко, со смыслом, улыбнулся. — У альвов хорошая память.
Мягкий, будто котишка на печи. А глаз змеиный, вот те крест. Ох, придётся хлебнуть лиха с этими молодцами. Коли не врут, то дома у них жизнь вечная на земле была. А нравы — при дворе короля французского и то придворные друг к дружке милосерднее. Старому князю веков поболее, чем ему годков будет, и бог знает, сколько от роду его сыночку. Тут, сотнями лет одни и те же рожи при батюшкином дворе видя, да зная, что у каждого кинжал за пазухой, и рехнуться недолго.
Ну, да ладно, мы тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. Коль от пирожника до князя поднялся, да родовитые по сей день не сожрали, и сами чего-то можем.
— Вот и славно, князюшка, — добродушно посмеиваясь, проговорил Данилыч. — Коли ко мне по-доброму, так и я всегда добром отплачу, в долгу не останусь. Ибо, как сказал господь, и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.
Князь неожиданно улыбнулся — светло, радостно — явив отменно белые зубы с длинноватыми, как для человека, клыками.
— Забавный случай хочу вам рассказать, друг мой Александр Данилович, — почти пропел он. — Недавно мой старший сын, крещённый именем Роман, вознамерился испытать веру отца Ксенофонта, наставлявшего наше семейство в грамоте русской и богословии. Он подошёл к святому отцу и ударил его по правой щеке,
— Вот это по-нашему, — рассмеялся Данилыч, едва удержавшись, чтобы не похлопать альва по плечу. — Иной раз, коли для дела нужно, так и пощёчину стерпишь, но и то бывает, что терпеть никак не можно. А что же семейство твоё?
— Должен признаться, отцу это понравилось. Мой высокородный батюшка сказал, что милосердие, несомненно, есть добродетель, однако добродетель — как лекарство. Потребляя его без меры, недолго отравиться. Как видите, друг мой, кое в чём у нас с вами имеется совпадение во взглядах.
Лес тут невеликий и нежаркий, птичек не слыхать… ежели не считать одну остроухую птичку. Ишь, расщебетался, будто давно свой в доску. Нет, голубчик, своими у нас не так становятся. Дела, дела потребны, а ты только языком мелешь. Докажи сперва, что не нахлебники вы, не немчура поганая, что только и мечтает русских с престола российского спихнуть и самолично там усесться. Дома-то, небось, царствами вертели как хотели, а тут самим головы склонять приходится. Чтоб таковские, да не мечтали былое могущество возродить?
Повозрождайте мне, только дёрнитесь. Резня немецкая вам раем покажется. Нет у вас силы. Была бы — и немцев бы в лепёшку раскатали, и на нас бы уже зубы точили. Коли так, то менять сие положение — бессильных перед сильными — не стоит. Эти своим былым величием помаются, да перемрут со временем. А дети и внуки их тут, на Руси, вырастут. Форма ушей, в конце концов, не так уж и важна, главное, чтобы духом русскими стали.
Но в глаза — дружелюбие и гостеприимство. Или не учены мы политесам разным?
— Добро, князюшка. Сказал — буду просить государя об аудиенции — значит, буду просить, — и тон дружеский, и взгляд простодушный — всё как по-писаному. — О прочем уже говорено, повторять не стану… Да, а кто у вас лекарем-то?
— Никто не сравнится в искусстве врачевания с моей высокородной матушкой, — с почтением выговорил альв. — Я знаю, что у вас принято обучать лекарскому искусству только мужчин, но у нас не так. Лишь знатным женщинам дозволено исцелять раны и изгонять болезни. И это привилегия, коей многие безуспешно добиваются.
— Вот оно как… Ну, да ладно, князь. Счастлив буду предстать перед вашей почтенной матушкой, когда вы соизволите принять меня.
— Мы здесь гости, Александр Данилович, — учтиво ответил остроухий. — Вы — хозяева.
— Плохо, что вы до сих пор гости, князь, ой, плохо, — Данилыч доверительно понизил тон. — Коль пришли под руку государя нашего, так и обживайтесь. Не в гостях вы, а дома отныне.
Если его не подвели ни глаза, ни нутряное чутьё битого царедворца, эта фраза отчего-то смутила альва. По-настоящему смутила, без притворства. На миг из-под маски мурлычущего, ластящегося кота, норовящего добраться до миски со сметаной, проглянуло его настоящее лицо. И на лице этом было написано недоумение.