Пасынок судьбы. Расплата
Шрифт:
Я почувствовал себя очень плохо – добряк археолог, нелепый, неуклюжий, всегда бодрый и веселый Паганель – главарь мафии, убивающей археологов и присваивающей их находки! Как-то не вязалось все это – ведь он лазил с нами в овраг, отсасывал яд из раны у Бориса, а как искренне он переживал смерть Леднева и увечье Профессора! Неужели все – игра, заранее разработанный план, гарантирующий стопроцентное алиби?!
И если так, выходит, что у них все бы и получилось, не окажись случайно нанятым охранником я! Или не случайно? Или не Судаков, а я сейчас должен был лежать в арийском кургане?
Пеклеванный завел двигатель, прогрел его, мы развернулись и поехали назад, к Куртамышу, а я все думал, размышлял, прикидывал и так, и эдак, невольно проникаясь опасливым уважением к замыслам Паганеля. Такой бы умище – да на хорошие дела!
Пеклеванный гнал «Камаз» всю ночь, и лишь доехав до Челябинска, остановился поесть и поспать. Дорогой мы почти не разговаривали – я, механически глядя на летящую за окном тайгу, все вспоминал, взвешивал, раскладывал по полочкам события двухмесячной давности, а Пеклеванный, по-моему, просто боялся лишний раз заговорить с «мокрушником».
Проспали мы до двенадцати дня, вернее, спал только водитель – я как не старался, но уснуть так и не смог – меня страшила даже сама мысль о том, что я во сне нечаянно смогу положить руку или ногу на то место, где в течении двух с лишним суток сидел Судаков…
Было мне очень скверно – я как будто заболел, а может так оно и было, меня знобило, то ли от холода, то ли еще от чего…
Когда тронулись дальше, Пеклеванный, с тревогой посматривающий на меня, вдруг протянул руку и потрогал мой лоб:
– Серега! Да ты горишь весь! Ты че, в натуре, заболел?
Я пожал плечами.
– Ты давай эта… Долбани водяры, закутайся – и спать! Носки шерстяные взял в запас? Ну, вот, разуйся, одень носки – и давай, отбой!
Я вытащил из сумки водку, одеяло и носки, связанные мне мамой – белые, с коричневой каемочкой. Почему-то вид этих носков совсем выбил меня из колеи – знала бы мама, когда вязала, что ее сынок оденет носки через двенадцать часов после того, как совершит убийство!
Я и вправду весь горел, поэтому мысли мои, что называется, «… и путались, и рвались». Выпив грамм сто пятьдесят водки из пахнущего пластмассой термосного стаканчика, я завернулся в одеяло, скрючился на сидении и спустя пять минут ухнул в черную яму сна…
Совершенно не помню, как я спал, но проснувшись уже за Уфой, под вечер, я сразу почувствовал, что заболел. Правда, алкоголь убил основную массу бактерий и температура спала, но все равно – болела башка, нос был напрочь забит, а горло ссаднило.
– Ну че? – повернулся ко мне Пеклеванный: – Оклемался маленько? Нас тут останавливали, под Уфой, я думал – все, капсздец! А ни че, бумаги проканали за настоящие, даже кунг не просили открыть!
Мне было плохо, да вдобавок испытывалось сильное давление на мочевой пузырь.
– Останови… – попросил я, и не услышал собственного голоса, а гортань отозвалась вспышкой боли.
– Че, совсем плохо, да? – участливо покивал головой Саня. Я только утвердительно наклонил голову, поморщившись.
Мы остановились, сбегали в кустики, причем меня ощутимо пошатывало – упадок сил!
– Серега! Я гляжу, ты ваще скис! У меня тут, в Октябрьском, подруга живет! Давай-ка зарулим, подлечишься! – Пеклеванный с явной тревогой смотрел на меня, скорчившегося на сидении.
– Саня, водку я больше пить не буду!
– Дурак, при чем здесь водка! Гулька медсестрой в поликлинике работает! Она тебя в момент на ноги поставит!
Октябрьск, небольшой, уютный, зеленый городишко, чем-то неуловимо похожий на мой родной город, открылся нам часа через два.
– Только бы мужик у нее свалил! – вдруг сказал Пеклеванный, что-то подсчитывающий в уме.
– Так твоя медсестра замужем? – усмехнувшись, хрипло спросил я.
– Ну да! – беззаботно кивнул водитель: – Мужик ее по месяцу на полуостров Ямал летает, нефтяник он, вахтовик! Ну, я как эти места проезжаю, обычно в курсе, на севере он или нет – считать-то легко, месяц четный, месяц не четный… А тут, летом, он отпуск брал, а у них, вахтовиков, которые в Заполярье летают, отпуска не нормальные какие-то – месяца по три! Ну, весь график мой и сбился! Поэтому, если что, то просто дальше поедем, нефтяники, Серега, они – народ горячий!
По чудному городу Октябрьску наш «Камаз» довольно долго выписывал кренделя – улицы тут кольцами расходились от центральной площади, и попасть с одной на другую можно было только объехав чуть не полгорода.
Состояние мое становилось все хуже и хуже. Меня здорово знобило, я намотал на себя все, что нашел в кабине из тряпок, но все равно мерз. То и дело в глазах начинали плавать светящиеся точки, какие-то искорки, словно бы движущаяся рамка окоймляло то, что я вижу. Неясные образы ползли ко мне со всех сторон, словно полупрозрачные, гигантские амебы.
В голове метались, подстегиваемые жаром, обрывки мыслей. Я то вспоминал, как падал в снег Судаков на берегу холодного, сейчас уже замерзшего, наверное, Тобола. То мне виделось лицо Бориса, его побелевшие губы, когда он бросал гранату в безвестном лесу недалеко от умирающей смоленской деревеньки Корьёво. То вдруг, неожиданно, вспоминалась Зоя, ее холодные, заученные, на пять с плюсом, ласки.
Временами мне начинало казаться, что мы едем на «Камазе» не по городским улицам, а по подземным тоннелям, по которым мы с Борисом блуждали во время поисков мифической «базы» – наверняка Паганель подставил нас тогда, уверенный, что с нами расправятся сектанты-сатанисты…
Потом я мысленно представил в голове образ Николеньки, и тут меня молнией прошила догадка – я же наверняка отравлен! Симптомы те же! Высокая температура, галлюцинации! Яд с ножа Судакова все же каким-то образом попал в мой организм! Все, мне хана!
Я от злости и отчаяния заскрипел зубами, бессильно откидываясь на сидение. Пеклеванный тревожно скосил на меня глаза:
– Серега, минут десять еще! Потерпи, щас приедем!
Я хотел было сказать ему о своей роковой догадке, но потом что-то удержало меня, и я, безучастный ко всему на свете, молча трясся на черном кожазаменителе, и почему-то в эти минуты мне было жалко не себя, не своих родителей, друзей, нет, переживал я главным образом за Катерину – вот уж для кого моя смерть точно будет ударом!