Патриарх Гермоген

Володихин Дмитрий Михайлович

Не столь много времени досталось Гермогену на созидание, на творчество. Удивительно, как много он успел, действуя в условиях кровавых мятежей, всеобщей розни и озлобления!

Помимо просветительских трудов само пребывание на патриаршей кафедре обрекало Гермогена постоянно, изо дня в день, заниматься административной работой. Глава Русской церкви — это ведь не только пастырь в самом высоком значении этого слова, не только большой политик и не только персона, получившая превосходные инструменты для распространения на Руси «винограда словесного», это еще и управленец, загруженный чудовищным объемом «текучки».

До наших дней дошло не столь уж много известий об этой стороне его деятельности. Но кое-что известно.

Так, весной 1607 года святитель благословил строительство новой Никольской церкви в селе Чернышеве Костромского уезда. Прежний храм запустел «от черемисских людей войны». Сын боярский Афанасий

Иванович Селиванов бил патриарху челом о возведении нового здания и получил от него антиминс, а также разрешение освятить церковь, когда строительные работы закончатся^{173}.

В начале патриаршества Гермоген должен был подтвердить множество разного рода грамот, выданных его предшественниками. Среди прочего он дал подтверждающую запись на «ставленую грамоту» патриарха Иова Митрофану Иванову в попы города Хлынова от 7 апреля 1594 года^{174}. 9 февраля 1607 года Гермоген «слушал» игумена Арзамасского Спасо-Преображенского монастыря с братией и подтвердил «несудимую» грамоту патриарха Иова, выданную обители в 1594 году^{175}.

7 февраля 1610 года Гермоген выдал «жалованную ставленую грамоту попу Ермолаю Иванову сыну на протопопство в соборной церкви Рождества Христова в Костроме» ^{176} .

29 июня 1610 года патриарх отправил в Ярославль грамоту. В ней святитель отвечал на длинное письмо о чудесах, происходивших от списка с чудотворной иконы Божией Матери Казанской, перешедшей в лихолетье из Романова в Ярославль. Для Гермогена всё, что связано с прославлением этого образа, имело особенное значение, было близко и дорого. По словам патриарха, царь Василий Иванович советовался с ним; совместным решением определено: оставить в Ярославле образ, от которого происходили чудеса, «тут ему и впредь быть неподвижно»; сделать с него список или «выменяти таков же Пресвятыя Богородицы образ» [43] , сделать ему дорогой оклад и «отпустить тот образ честно со всем прикладом в Романов и поставить его в церкви, где прежде стоял чудотворный образ Пречистыя Богородицы Казанския». Кроме того, ярославскому духовенству, дворянам, купцам, посадским людям и «всем православным христианам» велено собраться в девичьей Богородичной обители, выросшей вокруг иконы, чтобы пением молебнов воздать хвалу «в Троице славимому Богу и чудотворному образу Пресвятая Богородицы Казанския за неизреченныя Ея ко граду Ярославлю… милостивныя призрения и за преславныя Ея чудеса», молиться о «благосостоянии святых Божиих церквей и о мире… и о устроении земном и тишине, и умножении плодов земных и о многолетном здравии благовернаго и христолюбиваго государя… Василия Иоанновича… и обо всем христолюбивом воинстве, и о всем христианстве» ^{177} .

43

В Московском государстве не говорили: «купить икону», но только «выменять икону». Такова была норма общественного этикета.

Два катастрофических пожара, нанесших русской столице неисчислимый урон, — 1611 и 1626 годов — уничтожили большую часть центральных архивов. Притом в равной степени досталось светским и церковным хранилищам документов. Поэтому деятельность Гермогена как администратора освещена весьма скупо: грамот, раскрывающих эту грань его личности, до наших дней дошло крайне мало. Однако поиск в современных архивах документов, связанных с трудами святителя, может дать богатые находки. Ведь значительное число патриарших бумаг расходилось по провинции. Там они могли сохраниться.

При всей лихорадочной деятельности Василий IV не имел достаточно средств к тому, чтобы унять Смуту и обезопасить державу от новых самозванцев. Почти всё правление его оказалось потраченным на подавление мятежей.

Причины к тому можно назвать разные.

С одной стороны, современники укоряли государя — трудно сказать, до какой степени справедливо, — в жестокости и вероломстве, проявленных ко враждебным персонам после восшествия на престол. Будто бы царь мстил им, разорял, отсылал на дальние службы, даже убивал, хотя клялся проявлять миролюбие. Василий Иванович ангельским характером никогда не отличался. Возможно, при начале правления он расправился с кем-то из самых опасных фаворитов Лжедмитрия I. Но масштаб этих его действий вычислить невозможно. Вероятнее всего, они имели единичный характер, а молва раздула

свирепость царя до небес: источники не называют ни одной крупной персоны, казненной в ту пору. Нельзя исключить и того, что казней вообще не случилось: царь едва-едва удерживал престол в городе, постоянно сотрясаемом волнениями; откуда бы у него взялись силы и решимость для столь радикальных действий?! Вроде бы Василий Иванович утеснял семейство Нагих, а также князей В.В. Голицына и И.С. Куракина. Странное же то было «утеснение»! Все перечисленные деятели сохранили свое положение при дворе и Боярской думе. Один М.Ф. Нагой потерял чин конюшего, полученный им из одного лишь фальшивого родства с Самозванцем… Лишь осенью 1606-го, под давлением московского посада, государь вынужденно объявил несколько опал: «Народ домогался того, чтобы все бояре, возвысившиеся при Димитрии, или расстриге, были казнены, хотя они были невинны, и к числу их принадлежали: Михаил Татищев и Афанасий Власьев, отправленный в Польшу за невестою. И хотя вельможи просили за них, но это не помогло утишить народ: многих пришлось для виду отправить в опалу или ссылку. Афанасия и Никиту Годунова отправили в Казань, [город] при реке Каме (Cham), Михаила Татищева отправили в Новгород, а прочих в другие места»^{178}. Боярин Глеб Салтыков получил непочетное назначение в Ивангород. Таков предел «ужасов» и «расправ», творившихся в ближайшие месяцы по воцарении Василия Шуйского. Позднее государь повел себя с гораздо большей суровостью, но и подавлять ему приходилось не глухой ропот, а открытое вооруженное сопротивление.

С другой стороны, кипение русского общества не прекращалось и по причинам, никак не связанным с личностью очередного монарха.

Прежде всего, «кипящий котел» постоянно подогревался извне. Польско-литовская шляхта видела в продолжении русской Смуты превосходный инструмент для получения политических выгод. Установление прочного порядка ставило ее лицом к лицу с единым сильным государством. А междоусобие позволяло надеяться на территориальные приобретения или, если повезет, на полное подчинение когда-то могучего соседа. Вскоре после того, как пал первый Самозванец, за пределами России начали раздумывать о состряпывании второго.

Но хватало в русском доме и внутренних трещин.

Крайне угнетенное состояние крестьянской массы заставляло ее приходить в движение. Земледельцы в поисках лучшей доли покидали села и деревни, нападали на своих вотчинников и помещиков, подавались в казаки. Ничто не ослабляло утеснения, вынужденно предпринимаемого правительством в отношении крестьян. Но теперь они нередко предпочитали восстание и смертельный риск терпению и размеренному быту прежней жизни.

Недовольство испытывало и военно-служилое сословие. Провинциальное дворянство было прочно заперто на нижних ступенях служилой лестницы. Никакого хода наверх! Там, наверху, в Москве, — «родословные люди», их и без того очень много, им самим места не хватает. Семьдесят-восемьдесят родов делят меж собою лучшие чины и должности, еще сотня родов подбирает менее значимые, но всё же «честные» назначения, а остальным достаются гораздо менее почетные посты. И шел русский дворянин к Ивану Болотникову, и шел к иным «полевым командирам» Великой смуты, осененным «святым» именем «царя Дмитрия Ивановича». Как уже говорилось, не крестьяне и не казаки составляли основную силу повстанческих армий ранней Смуты. Служилый человек по отечеству шел из дальнего города к Москве, желая силой оружия вырвать повышение по службе, закрытое для него обычаями прежней служилой системы. Наконец, череда заговоров и переворотов в самой столице развратила воинский класс. Он видел относительную легкость захвата власти и разучился сдерживать себя мыслью о данной им присяге.

Подлая суета, связанная с прекращением старой династии московских Рюриковичей, а также совершенные ради трона преступления донельзя обесценили и сакральность царской власти, и общественный идеал верного служения государю. Еще он сохранялся, но сильно обветшал. Соображения простой личной пользы всё больше побеждали долг и веру как традиционные основы русской жизни.

Смута кормила Смуту, пожирая всё здоровое, крепкое, правильное в старомосковском социуме, переваривая поглощенное, а затем извергая из себя больное, ослабленное, искаженное…

Россия могла бы постепенно, путем реформ, прилагая усилия ко всеобщему примирению, преодолеть кризис. Но только в спокойных условиях. То есть, прежде всего, без давления извне. А такого в ближайшее время не предвиделось.

Так что Василию Шуйскому, хорош он или плох, достался целый букет неподъемных проблем. Справиться с ними царь мог только чудом.

Чуда не произошло.

Но он весьма долго удерживал государственный строй России от катастрофы. А не будь рядом с ним Гермогена, думается, государь продержался бы на троне значительно меньше.