Патриций
Шрифт:
НОВЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ
ОПАСНОСТЬ ЕЩЕ НЕ МИНОВАЛА
ГОЛОСУЙТЕ ЗА МИЛТОУНА И ПРАВИТЕЛЬСТВО И СПАСИТЕ ИМПЕРИЮ
Куртье остановился и с возмущением посмотрел на плакаты. Слова эти попирали не только дорогую его сердцу веру в мир, он видел в них больше любого менее искушенного человека. Для него это был символ всего показного, крикливого в жизни Англии, невыразимо печальная эпитафия на могиле британского благородства и достоинства. А между тем с партийной точки зрения что может быть оправданней? Разве не самое главное для синих напрячь сегодня все силы и добиться, чтобы до наступления ночи все желтые, если не посинели, то хотя бы позеленели? Разве не святая истина, что империю можно спасти, только голосуя за синих? Могла ли синяя газета не напечатать слова, прочитанные им в это утро - "Новые осложнения"? Не могла, как не могла желтая газета не напечатать "Вечернее приключение лорда Милтоуна". Синие жаждали одного: победить, воюя по всем правилам. Желтые боролись не по правилам, так было всегда, и самый бесчестный их прием - обвинять в бесчестной игре синих, поистине смехотворное обвинение! А что до истины... Все, что помогает окрасить мир в синий цвет, безусловно, истина; все остальное, безусловно, ложь. Середины нет! Кто смотрит на вещи иначе, тот безмозглый дурак и плохой англичанин. Поверить, будто желтые говорят, что думают? Желтые-то в искренность синих ни за что не поверят! Все это Куртье прекрасно знал, и, однако, новый плакат возмутил его до глубины души, и он, не удержавшись, ударил тростью по доске одного "сандвича". Громкий стук испугал лошадь мясника, стоявшую у панели. Она встала на дыбы, потом рванулась вперед; Куртье, не задумываясь, ухватил ее под уздцы. Под ноги подвернулся бежавший мимо пес. Куртье споткнулся и упал. Лошадь задела его по голове копытом. На минуту он потерял сознание; а очнувшись, отказался от всякой помощи и пошел к себе в гостиницу. Голова кружилась, он перевязал сильно рассеченный лоб и прилег на кровать.
Улучив минуту после обхода участков (необходимо было показаться избирателям - завершающий "факт" предвыборного церемониала!), к нему заглянул Милтоун.
– Уж этот ваш последний плакат, знаете ли!
– с места в карьер напустился на него Куртье.
– Я только что распорядился, чтоб его убрали.
– Могу поздравить с удачным ходом - теперь вас выберут!
– Это было сделано без моего ведома.
– Милый мой, я в этом не сомневался.
– Знаете, Куртье, когда между паломником и Меккой лежит пустыня, он не повернет вспять оттого, что в пути надо будет умываться грязной водой. Но толпа... как она мне мерзостна!
Такая долго сдерживаемая ярость прорвалась в этих словах, что даже Куртье, всю свою жизнь шедший наперекор большинству, был поражен.
– Ненавижу ее низость, ее тупость, ненавижу ее голос и ее вид - все в ней так уродливо, так мелко... Поверьте, Куртье, одна мысль, что дорогу в парламент мне прокладывают голоса толпы, причиняет мне адские муки. Пользоваться поддержкой черни - тяжкий грех, и я за него расплачиваюсь.
Куртье не сразу ответил на эту странную вспышку.
– Вы переутомились, - сказал он помолчав, - это вывело вас из равновесия. В конце концов, толпа - это такие же люди, как вы и я.
– Нет, Куртье, не такие. Иначе толпа не была бы толпой.
– Похоже, что вы взялись не за свое дело, - серьезно сказал Куртье. Я, например, всегда держался от этого подальше.
– Вы живете по велению сердца. Я не столь счастлив.
С этими словами Милтоун шагнул к двери.
– Бросьте политику, - от души сказал на прощание Куртье.
– Если вы так к этому относитесь, бросьте, чего бы вы на этом пути ни искали. Не губите зря свою жизнь и ее жизнь тоже!
Но Милтоун не ответил.
В тихий, погожий час, незадолго до полуночи, надвинув шляпу на перевязанный лоб, рыцарь безнадежных битв вышел из гостиницы и направился к зданию школы узнать, чем кончилось голосование. Он шел на далекий звук, подобный дыханию какого-то чудовища, и, наконец выйдя на пустынную улицу, круто сбегавшую под гору, увидел площадь, сплошь покрытую толпой, точно темным ковром в узоре светлых бликов горящих фонарей. Высоко над толпой на островерхой школьной башенке ярко светился циферблат часов; а еще выше, над жаркими надеждами тысяч сердец, объединенных тревожным ожиданием, раскинулся темно-фиолетовый простор, не запятнанный ни единым облачком. Куртье спускался к площади, глядя на белеющие внизу, чуть качающиеся, обращенные в одну и ту же сторону лица, и ему казалось, что это колышутся под ветром какие-то огромные цветы на темном лугу. Колдовская ночь развеяла синие и желтые факты и вдохнула в толпу неподдельное волнение. И Куртье вдруг ощутил красоту и значительность этой картины - проявление вечно беспокойных сил, чьи приливы и отливы, покорные закону равновесия, движут миром. Тысячи сердец самозабвенно отдались единому властному чувству!
Стоявший рядом с Куртье старик с длинной седой бородой пробормотал:
– Беспокойное это дело... а я нипочем бы не упустил.
– Хорошо, а?
– отозвался Куртье.
– Хорошо, это верно, - сказал старик.
– Я такого не видывал с самого сорок восьмого. Великий был год... А, вон они, аристократы!
Куртье взглянул в ту сторону, куда указывала костлявая старческая рука: на балконе стояли рядом лорд и леди Вэллис и невозмутимо смотрели вниз. Тут же, прислонясь к окну, разговаривала с кем-то стоявшим позади Барбара. Старик все что-то бормотал, глаза его заблестели, гнев и ненависть преобразили его, - он был взволнован до глубины души, и у Куртье потеплело на сердце. И вдруг он поймал на себе взгляд Барбары, она коснулась рукою виска, давая понять, что заметила его повязку. У него хватило самообладания не снять шляпу.
Старик снова заговорил:
– Вы-то, конечно, не помните сорок восьмой. Вот когда поднялся народ! Нас тогда и смерть не страшила. Мне уже восемьдесят четыре, но тот дух до сих пор вот здесь!
– Он прижал трясущуюся руку к груди.
– Дай бог победы радикалам!
Где-то позади, на самом краю темного людского моря, несколько голосов запели: "Там, далеко, на реке Суони". Песня взлетела, оборвалась, еще раз встрепенулась и замерла.
Тогда на самой середине площади могучий баритон загремел: "Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?"
Множество голосов, от звонких дискантов до дрожащего баса старого чартиста, подхватили песню; скоро пела уже вся площадь; кое-где люди взялись за руки и раскачивались в такт. В правой руке Куртье оказались нежные пальцы какой-то молодой женщины, в левой - сухая дрожащая лапа старика чартиста. Он и сам пел во весь голос. Торжественная и грозная мелодия взлетела ввысь, раскатилась в стороны и затерялась среди холмов. Но едва замерли последние звуки, как тот же мощный баритон взревел: "Боже, храни короля!" Казалось, толпа вдруг стала на два фута выше ростом, и из-под сплошного навеса поднятых шляп вырвался оглушительный хор.
"Вот это свято для всех!" - подумал Куртье.
Пели даже на балконах; он видел при свете фонаря, как сдержанно приоткрывает рот лорд Вэллис, будто ему неловко присоединяться к этому хору; видел, как, откинув голову, прислонясь к столбу балкона, самозабвенно поет Барбара. Не было в толпе человека, который остался бы нем. Словно на крыльях этих звуков вырвалась из темиицы привычной сдержанности сама душа английского народа.
Но внезапно, как подстреленная птица, песня смолкла и пала наземь. Под светящимся циферблатом появилась темная фигурка. За нею вышли другие. Куртье разглядел среди них Милтоуна. Где-то далеко одинокий голос выкрикнул:
– Да здравствует Чилкокс!
– Тс-с!
– пронеслось по площади; настала такая тишина, что за добрую милю явственно донеслось пыхтение маневрового паровоза.
Темная фигура под часами выступила вперед, на фоне черного сюртука блеснул листок бумаги.
– Леди и джентльмены! Результаты голосования: Милтоун - четыре тысячи восемьсот девяносто восемь голосов, Чилкокс - четыре тысячи восемьсот два.
Тишина раскололась на тысячи кусков. В хаосе приветственных кликов и ропота Куртье еле пробился сквозь бурлящую толпу к балкону. Лорд Вэллис, широко улыбаясь, наклонился вперед; леди Вэллис провела рукой по глазам. Барбара глядела прямо в лицо Харбинджеру, ее рука была в его руке. Куртье остановился. Старик чартист опять оказался возле него; слезы скатывались но его щекам и терялись в бороде.