Патрик Кензи
Шрифт:
Аннабет была четырьмя годами младше, она проучилась еще год в средней школе, а потом промотала свою часть на годовое турне по Европе. Фотографии из этого путешествия, прикрепленные к изголовью ее кровати, тешили ее тщеславие, и все были сделаны в барах. «Как Пропить Свой Путь по Европе за Сорок Тысяч».
Но что касается Мэй, здесь она была безупречна: следила, чтобы та вовремя ложилась спать, правильно питалась, чистила зубы и переходила улицу, крепко держа ее за руку. Аннабет водила девочку на школьные спектакли и в Детский Музей, на детские площадки. Одним словом, делала все, на что у Грейс просто не было времени, так как она работала девяносто
Закончив уборку, мы забрались на диван и попробовали найти что-нибудь стоящее по телеку, но безуспешно. Брюс Спрингстин был прав — пятьдесят семь телеканалов, а смотреть нечего.
Итак, мы выключили телевизор и, скрестив ноги в коленях, уселись друг против друга, глаза в глаза, и Грейс стала рассказывать мне о последних трех днях в ее отделении скорой помощи: о том, как туда поступают; иногда тела сложены штабелями, как дрова в зимней сторожке; о шуме, который по силе звука сравним разве что с концертом в стиле «хэви метал»; о старушке, на которую напали, чтобы завладеть ее кошельком, ударили головой о тротуар, и она умирала молча, держась за запястье Грейс, не в силах сдержать слезы. В рассказе фигурировали и четырнадцатилетние пациенты, члены одной из подростковых банд, у которых, несмотря на все усилия врача залатать их раны, из грудных клеток фонтаном била кровь, напоминая жидкую краску; здесь был и ребенок, левая ручка которого была полностью вывернута из плечевого сустава и сломана в трех местах выше локтя; при этом родители убеждали всех, что их дитя просто упало. А одна сумасшедшая наркоманка вопила и дралась со всем медперсоналом, потому что ей нужна была очередная доза, и не позволяла врачам вытащить из ее глаза нож.
— И ты еще считаешь мою работу опасной? — спросил я.
Она прижалась ко мне лбом.
— Еще год, и я переведусь в кардиологию. Всего один год. — Она откинулась назад, взяла мои руки в свои и опустила их себе на колени. — Та девушка, которую убили в парке, — сказала она, — никак не связана с тем, другим делом?
— С чего ты взяла?
— Ни с чего. Просто любопытно.
— Нет. Так уж случилось, мы взяли дело Уоррена почти в то же время, что убили Кару. Почему тебе пришла эта мысль?
Она провела руками снизу вверх по моим бицепсам.
— Потому что ты напряжен, Патрик. Сильнее, чем за все это время.
— Что ты имеешь в виду?
— Что касается твоей активности, с ней все в порядке, но я чувствую это по твоему телу, особенно когда ты стоишь. Такое впечатление — ты ждешь, что на тебя сзади наедет грузовик, — и она поцеловала меня. — Что-то вывело тебя из равновесия.
Я вспомнил о последних одиннадцати днях. Я сидел за обеденным столом с тремя психопатами, точнее, четырьмя, если считать и Пайна. Затем видел женщину, распятую на горе. После этого кто-то прислал мне пакет бамперных наклеек и записку с «приветом». А вскоре — с «незабудьзаперетьдверь». За это время происходили нападения со стрельбой на клиники, производящие аборты, на вагоны метро, совершались поджоги и взрывы посольств. В Калифорнии с гор съезжали жилые дома, а в Индии запросто проваливались сквозь землю. Одним словом, было от чего выйти из равновесия.
Я обнял Грейс за талию и, откинувшись на спину на диван, уложил ее на себя. Мои руки проникли под ее свитер, а ладони стали совершать прогулки по ее груди. Она прикусила нижнюю губу, а глаза при этом слегка расширились.
— Прошлым утром ты мне что-то сказала, — проговорил я.
— Я много чего говорила прошлым утром, — сказала Грейс. — Если мне не изменяет память, несколько раз произнесла: «О, господи!»
— Не то.
— О, — воскликнула она, хлопнув меня по груди. — Фраза: «Я тебя люблю». Вы ее имеете в виду, детектив?
— Именно так, мадам.
Грейс расстегнула мою рубашку до пупка и начала гладить мне грудь.
— Ну, что из этого? Я. Люблю. Тебя.
— Почему?
— «Почему»? — спросила она.
Я кивнул.
— Самый глупый вопрос, который ты мне задавал. Разве ты не чувствуешь себя достойным любви, Патрик?
— Вообще-то, нет, — сказал я, когда она дотронулась до шрама на моем животе.
Наши глаза встретились, и в ее взгляде было столько доброты и тепла, сколько бывает только при благословении. Она наклонилась вперед, и мои руки оставили в покое ее свитер, потому что она соскользнула вниз, и ее голова очутилась на уровне моих коленей. Расстегнув мою рубаху до конца, Грейс прильнула лицом к моему шраму. Она провела по нему языком, затем поцеловала.
— Мне нравится этот шрам, — сказала она, водружая на него подбородок и глядя вверх, мне в лицо. — Он нравится мне потому, что это метка зла. Это то, чем был твой отец, Патрик. Злом. И он пытался внедрить его в тебя. Но безуспешно. Потому что ты добр и нежен, ты так хорошо относишься к Мэй, и она так сильно любит тебя. — Грейс постучала по шраму кончиком ногтя. — Как видишь, твой отец потерпел фиаско, потому что в тебе было довольно доброты и порядочности, и если он и правда не любил тебя, это, черт побери, его проблема, но никак не твоя. Он был глупым ослом, а ты достоин любви. — Став на колени и опершись на локти, она возвысилась надо мной. — Всей любви моей и Мэй.
На минуту я потерял дар речи. Я смотрел в лицо Грейс, представляя ее старой, морщинистой, и понимал, что лет через пятнадцать-двадцать многие мужчины не смогут даже представить себе, какое эстетическое наслаждение вызывали когда-то ее лицо и тело, просто не передать. Потому что это не просто фраза. Конечно, я говорил своей бывшей жене, Рене, «Я люблю тебя» и слышал от нее то же самое, но мы оба знали, что это ложь, точнее, страстное желание, однако слишком далекое от реальности. Я любил свою напарницу, свою сестру, наконец, свою мать, хотя никогда по-настоящему не знал ее.
Но, уверен, ничего подобного я никогда раньше не испытывал.
Когда у меня, наконец, прорезался голос, он оказался дрожащим и хриплым, а слова застревали у меня в горле. Глаза мои увлажнились, а в сердце будто кровоточила рана.
В детстве я любил своего отца, а он только издевался надо мной. Он не имел жалости. Сколько б я ни плакал, сколько бы ни просил, как бы ни старался в точности выполнять его желания, что бы я ни делал, чтобы заслужить его любовь, а не быть постоянной жертвой его гнева.
— Я люблю тебя, — однажды сказал я ему, но он только рассмеялся в ответ. И снова был смех. Затем он избил меня еще сильнее.
— Я люблю тебя, — как-то снова сказал я, когда он таранил моей головой дверь, затем мотал вокруг себя и наконец плюнул мне в лицо.
— Я ненавижу тебя, — сказал я спокойно отцу незадолго до его смерти.
Это также вызвало у него смех:
— Один гол в ворота старика.
— Я люблю тебя, — сказал я теперь Грейс.
И она засмеялась. Смех ее был прекрасен. В нем было и удивление, и облегчение, и радость, и все это сопровождалось двумя слезинками, что скатились по ее щекам и, попав в мои глаза, смешались с моими.