Патрик Кензи
Шрифт:
Я взглянул на Энджи. Мы долго работали вместе и научились понимать друг друга без слов. На ее лице было написано «Да пошли они!». Жизнь слишком коротка, чтобы тратить лишние четверть секунды на Хелен или Дотти.
Лайонел кипел от бешенства.
Мы двинулись было к выходу, но тут Беатрис открыла глаза, преградила нам путь и произнесла одно слово:
— Пожалуйста.
— Нет, — покачала головой Энджи.
— Один час, — сказала Беатрис. — Дайте нам всего час. Мы заплатим.
— Дело не в деньгах.
— Пожалуйста, — сказала Беатрис и умоляюще
Я не выдержал.
— Один час, — сказал я, — и ни минутой больше.
Ее лицо осветилось радостью.
— Вы — Патрик, так? — подала голос Хелен. — Вас ведь так зовут?
— Так.
— Послушайте, не могли б вы встать чуть левее, Патрик? Вы мне телевизор загораживаете.
Прошло полчаса, но ничего нового мы не узнали.
Лайонел наконец уговорил сестру выключить телевизор, чтобы поговорить спокойно. Но без шумового сопровождения стало особенно заметно, что Хелен не в состоянии ни на чем сколько-нибудь долго удерживать внимание. Несколько раз во время разговора она украдкой поглядывала на экран, будто надеясь, что телевизор каким-то чудесным образом включится сам.
Едва телевизор выключили, Дотти, несмотря на громкие заявления о том, что не оставит свою лучшую подругу, сразу ушла из комнаты. Мы слышали, как она хозяйничает на кухне: лезет в холодильник, видимо за очередной банкой пива, роется на полках в поисках пепельницы.
Лайонел расположился рядом с сестрой на диване, мы с Энджи — на полу напротив музыкального центра. Беатрис присела на краешек дивана как можно дальше от Хелен, вытянула перед собой одну ногу, а другую, положив на колено, держала двумя руками за лодыжку.
Мы попросили Хелен подробно описать день исчезновения Аманды и задали еще несколько вопросов: не поссорились ли они с дочерью, не мог ли кто-то затаить обиду на Хелен и похитить ребенка из мести.
Хелен, не стараясь скрыть раздражения, сказала, что никогда не ссорилась с дочкой. Как она могла ссориться с девочкой, которая все время улыбалась? А когда не улыбалась, по-видимому, только и делала, что любила свою маму, а мама любила ее, и все время они только и делали, что любили друг друга да улыбались и улыбались. Врагов у Хелен вроде бы не было. А если бы и были, то, как она уже говорила полицейским, кто же станет похищать ребенка, чтобы отомстить матери? Воспитание ребенка — нелегкий труд, сказала Хелен. Его кормить надо, уверила нас она. Одеяльце подтыкать. А то и поиграть с ним.
Оттого и все эти улыбки.
В итоге мы не узнали ничего такого, чего еще не слышали бы в новостях или от Лайонела и Беатрис.
Что же касается отношения к самой Хелен, то чем больше мы говорили, тем противней мне было находиться с нею в одной комнате. Описывая день исчезновения дочери, Хелен призналась, что собственная жизнь ей отвратительна, она одинока, хорошие мужчины все куда-то подевались, Мексику надо отгородить стеной, а то эти мексиканцы понаехали тут, заняли в Бостоне все рабочие места, коренным жителям уж и работать негде. Хелен не сомневалась: цель программы либералов — развратить всякого приличного американца, но на вопрос «что это за программа либералов» ответить затруднилась, знала только, что это то, что мешает ее счастью и придумано, чтобы чернокожие могли без конца получать материальную помощь. Сама она такую помощь тоже получает, но последние семь лет изо всех сил старается от нее отказаться.
Об Аманде Хелен говорила как об угнанной машине или убежавшем домашнем животном — исчезновение дочери скорее вызывало у нее раздражение, чем какое-либо иное чувство. Ребенок пропал — и, бог ты мой, как же вся жизнь пошла наперекосяк!
Выходило, сам Господь помазал Хелен Маккриди на роль самой Великой мученицы. Остальные теперь могут делать что хотят — соревнование закончено.
— Хелен, — спросил я уже под конец разговора, — есть что-то такое, что вы забыли сказать полицейским и могли бы сказать сейчас нам?
Она взглянула на пульт, лежавший на кофейном столике, вздохнула.
— Что?
Я повторил вопрос.
— Тяжело, — сказала она. — Понимаете?
— Что? — не понял я.
— Воспитывать ребенка. — Хелен посмотрела на меня, ее тусклые глаза широко раскрылись, как будто она собиралась поделиться сокровенной мудростью. — Тяжело это. Совсем не то, что в кино показывают.
Мы с Энджи пошли из гостиной. Хелен сразу включила телевизор, а нам навстречу, как будто только того и ждала, шмыгнула Дотти с двумя банками пива.
Беатрис, Лайонел и мы с Энджи перешли на кухню.
— У нее не все благополучно в эмоциональной сфере, — сказал Лайонел.
— Ага, — подтвердила Беатрис, — сучка она. — И налила себе кружку кофе.
— Не говори о ней так, — сказал Лайонел. — Ради бога.
Беатрис налила кофе Энджи и вопросительно взглянула на меня.
Я приподнял банку кока-колы, показывая, что у меня еще есть.
— Лайонел, — сказала Энджи, — ваша сестра, похоже, не слишком расстраивается из-за исчезновения Аманды.
— Она очень горюет, — сказал Лайонел. — Это вчера? Да, вчера весь вечер проплакала. И перед нашим приходом, по-моему, тоже. Пытается совладать с горем. Понимаете?
— Лайонел, — сказал я, — при всем уважении… я вижу у нее только жалость к себе, но не вижу горя.
— Горюет. — Лайонел поморгал и посмотрел на жену. — Горюет, по-настоящему.
— Я понимаю, что уже это говорила, — сказала Энджи, — но я действительно не вижу ничего такого, что бы мы могли сделать и чего полиция еще не сделала.
— Верно, — вздохнул Лайонел. — Правда.
— Может быть, в дальнейшем, — сказал я.
— Конечно, — согласился он.
— Если расследование зайдет в тупик или когда ее найдут, — сказала Энджи. — Может, тогда.
— Ага. — Лайонел отошел от стены и протянул мне руку. — Спасибо, что зашли. За все спасибо.
— Всегда пожалуйста. — Я пошел было к нему совершить рукопожатие.
Но, услышав голос Беатрис, чистый и резкий, остановился.
— Ей четыре, — сказала она.
Я посмотрел на нее.