Патрик Кензи
Шрифт:
Бруссард ухватился за перила лестницы. Пот, как теплый дождь, катился у него по лбу.
— Пришлось взорвать замок на пристройке. Прошел через подвал, — сказал он. — Прости, что так поздно.
Я кивнул.
— Там чисто? — Он глубоко вздохнул и внимательно посмотрел на меня своими темными глазами.
— Да. — Я прочистил горло. — Корвин Орл мертв.
— Сэмюэл Пьетро, — сказал он.
Я кивнул.
— Да, — сказал я. — По-моему, это Сэмюэл Пьетро. — Я посмотрел вниз на свой пистолет. Он дергался у меня в руке. Дрожь волнами
— Трудно, — успел проговорить я, и судорога перехватила мне горло, — сказать.
Бруссард кивнул. Я заметил, что он тоже плачет.
— В подвале, — сказал он.
— Что?
— Скелеты, — сказал он. — Два. Детские.
— Не знаю, как на это реагировать, — сказал я каким-то не своим голосом.
— Я тоже, — сказал он, посмотрел на труп Роберты Третт, приставил дробовик к ее затылку и положил палец на спуск.
Я думал, он разнесет ее безжизненные мозги по всей лестнице.
Немного погодя он поднял ствол, вздохнул, поднял ногу, поставил ступню аккуратно ей на макушку и толкнул тело вниз по лестнице.
Так нас и застали полицейские Квинси: им навстречу съезжал по ступенькам лестницы огромный труп Роберты Третт, а двое мужчин, стоя наверху, рыдали как дети. Почему-то ни тот ни другой не допускал, что мир, в котором мы живем, может быть настолько плох.
26
Потребовалось двадцать часов, чтобы установить, что обнаруженное в ванне тело — Сэмюэл Пьетро. Третты и Корвин Орл так поработали ножом над его лицом, что единственным надежным способом идентифицировать труп оказались стоматологические данные. Один из журналистов «Новостей», видимо получив наводку, позвонил Гэбриел Пьетро до того, как с ней связалась полиция, и попросил сделать заявление по поводу смерти сына. Женщине стало плохо.
К моменту обнаружения Сэмюэл Пьетро был мертв уже сорок пять минут. Медицинская экспертиза установила, что со времени похищения его многократно насиловали, хлестали по спине, ягодицам и ногам, наручники надевали так, что мягкие ткани вокруг запястий были истерты до костей. Кормили только картофельными чипсами и «фритос», пить давали пиво.
Меньше чем за час до нашего появления в доме Треттов либо Корвин Орл, либо кто-то из Треттов, либо они оба, либо все трое — теперь это уже, черт возьми, не узнать, да и какая, в сущности, разница? — закололи мальчика ножом в сердце, а потом перерезали горло.
Утро и большую часть дня я провел в нашем тесном офисе, расположенном в колокольне церкви Святого Варфоломея, чувствуя на себе тяжесть окружающего здания, шпиль которого тянется к небесам. Я смотрел в окно. Пытался думать. Пил холодный кофе и сидел, чувствуя тихое тиканье у себя в груди, в голове.
Лодыжке Энджи накануне вечером придали правильное положение и зафиксировали гипсом в отделении экстренной помощи Медицинского центра Новой Англии. Утром я еще только просыпался, а она взяла такси и поехала к своему врачу, чтобы показать, как наложили гипс, и узнать, чего ждать после его снятия.
Я зашел в церковь, сел в полумраке, пахнущем ладаном и хризантемами, на переднюю скамью, встретил пристальный взгляд нескольких святых, смотревших на меня из витражей глазами, формой напоминавшими драгоценные камни, посмотрел на огоньки свечек, мерцавших за алтарным ограждением из красного дерева. Я думал: зачем надо было ребенку в восемь лет испытать на себе все самое ужасное, что только есть в этой жизни?
Я поднял взгляд на Иисуса, державшего раскрытые ладони над золотой скинией.
— В восемь лет, — прошептал я. — Объясни зачем?
Я не могу.
Не можешь или не объяснишь?
Нет ответа. С лучшими из них Господь может помолчать.
Ты позволяешь явиться в этот мир ребенку, даешь ему восемь лет жизни. Позволяешь, чтобы его похитили, две недели, триста тридцать часов, девятнадцать тысяч восемьсот долгих минут пытали, морили голодом, насиловали. И затем последнее, что он видит, — лица чудовищ, которые пронзают сталью ему сердце, срезают с лица плоть и перерезают горло в ванне. К чему все это?
— К чему ты все это устроил? — громко спросил я. Гулкое эхо отразилось от каменных стен.
Тишина.
— Зачем? — прошептал я.
Опять тишина.
— Нет ответа, будь он проклят. Так, что ль?
Не богохульствуй. Ты в церкви.
Теперь я знал, что голос, говорящий у меня в голове, принадлежит не Богу, а, может быть, моей маме или какой-нибудь покойной монахине, но что-то мне с трудом верилось, чтобы Господь Бог вникал в технические подробности бытия, когда мы все так в этом нуждаемся.
Но опять-таки, откуда мне знать? Может быть, если он все-таки существует, то так же мелочен и ничтожен, как и все мы.
Если так, то это вовсе не тот Бог, за которым я бы мог последовать.
И все же я сидел на скамье, не в силах уйти.
Я верю в Бога потому… потому что что?
Доказательством существования Бога мне всегда казался талант — то, с чем родились Ван Гог, Майкл Джордан, Стивен Хокинг, Дилан Томас. И любовь.
Ну, хорошо, я в тебя верю. Но не уверен, что ты мне нравишься.
Это — дело твое.
— Что хорошего в том, что ребенка насилуют и убивают?
Не задавай таких вопросов. Твой разум слишком мал, чтобы понять мой ответ.
Я понаблюдал за мерцанием свечей, вдыхая вместе с воздухом растворенное в нем умиротворение, закрыл глаза и стал ждать выхода своего духа за пределы бренной оболочки, или снисхождения благодати, или покоя, или чего там, черт возьми, как учили монахини, следует ждать, когда окружающий мир становится невмоготу.
Примерно через минуту я открыл глаза. Видимо, сказалось то, почему не быть мне хорошим католиком, — не хватает терпения.