Патрик Кензи

Лихэйн Деннис

Задняя дверь церкви отворилась, послышался стук дерева о дерево, и знакомый голос произнес:

— Вот черт!

Потом дверь закрылась, и на площадке между церковью и лестницей, ведущей на колокольню, появилась Энджи. Она уже собралась подниматься в офис, но, увидев меня, улыбнулась и неуклюже развернулась на костылях.

Спустившись на две покрытые ковром ступеньки, Энджи проковыляла мимо кабинок для исповеди и купели для крещения, перед скамьей, на которой сидел я, остановилась, уселась на алтарное ограждение и прислонила к нему костыли.

—

Привет.

— Привет, — ответил я.

Она посмотрела на потолочную роспись, изображающую Тайную вечерю, потом снова на меня.

— Ты — в церкви, и она все еще стоит?

— Представь себе, — сказал я.

Мы посидели некоторое время молча. Энджи, запрокинув голову, рассматривала потолок и какую-то штуку, врезанную в лепнину над ближайшим пилястром.

— Какой приговор вынесли ноге?

— Врач говорит, трещина под воздействием нагрузки в дистальной части левой малоберцовой.

Я улыбнулся.

— Приятно повторить такие слова, да?

— Дистальная часть левой малоберцовой? — Она широко улыбнулась. — Точно. Сразу чувствуешь себя как в амбулатории «Скорой помощи». Следующий раз попрошу их сделать биохимию крови и померить артериальное давление. Срочно.

— Тебе, наверное, некоторое время двигаться нельзя.

Она пожала плечами:

— Да. Но они так всегда говорят.

— Надолго этот гипс?

— На три недели.

— Никакой аэробики.

Она снова пожала плечами:

— Много чего нельзя.

Я некоторое время созерцал свои ботинки, потом снова посмотрел на нее.

— Что? — сказала она.

— Душа болит. Сэмюэл Пьетро. Не могу не думать о нем. Когда мы с Буббой заезжали, он был еще жив, наверху и… мы…

— Вы находились в доме с тремя хорошо вооруженными параноиками-уголовниками и не могли…

— Его тело, — сказал я, — оно…

— Уже установили, что это его?

Я кивнул.

— Такое маленькое. Такое маленькое, — прошептал я. — Голое, нарезанное на… Господи, Господи, Господи. — Я смахнул кислые слезы и запрокинул голову.

— С кем бы тебе хотелось поговорить? — участливо спросила Энджи.

— С Бруссардом.

— Как он?

— Примерно так же, как я.

— А Пул? Что-нибудь говорят? — Она наклонилась немного вперед.

— Плохо, Энджи. Говорят, не выкарабкается.

Она кивнула, опустила голову и так сидела некоторое время, слегка покачивая здоровой ногой.

— Что было в ванной, Патрик? То есть что именно ты там видел?

Я покачал головой.

— Давай, — сказала она тихо. — Это же я. Я смогу это выслушать.

— Не могу, — сказал я. — Только не это. Стоит подумать — все так и встает перед глазами — и умереть хочется. Не хочу носить в себе эту память. Хочется умереть, чтобы от нее избавиться.

Энджи осторожно соскользнула с ограждения алтаря, ухватилась за сиденье скамьи, подтянула к ней все тело и развернулась. Я подвинулся, она села рядом со мной, обхватила мое лицо ладонями, но я не мог посмотреть ей в глаза. Мне казалось, что от излучаемых ее руками тепла и любви на душе станет только тяжелее, она не только не обретет равновесие, но еще хуже станет. Энджи поцеловала меня в лоб, в веки и в слезы, высыхавшие на лице, положила мою голову себе на плечо и поцеловала в шею.

— Не знаю, что сказать, — прошептала она.

— Нечего говорить. — Я прочистил горло, обхватил ее за живот и поясницу. Под руками я чувствовал биение ее сердца. Так хорошо было держать ее в объятиях, казалось, в ней сосредоточено все то, что только есть правильного в мире. И все равно у меня было такое чувство, будто я умираю.

Ночью мы пробовали заняться любовью, и сначала все шло как будто хорошо, даже здорово, приходилось приноравливаться к тяжелому гипсу, Энджи хихикала, видимо, так действовали обезболивающие, но, когда мы оба оказались раздетыми, и в свете луны, смотревшей в окно спальни, мелькнуло ее тело, у меня перед глазами сразу встал образ Сэмюэла Пьетро. Я прикасался к ее груди и видел вымазанный кровью выпяченный живот Корвина Орла; проводил языком по ребрам и видел ванную комнату с залитой кровью стеной, как будто ею плеснули из ведра.

Пока я стоял тогда над ванной, со мной что-то случилось. Я видел все, и от этого заплакал, но часть сознания в результате срабатывания какого-то защитного механизма все-таки оказалась заблокирована так, что весь ужас картины, бывшей тогда у меня перед глазами, остался осознанным не до конца. Она, эта картина, была ужасна, кровава, избыточна — я это понимал, — но запечатленные в памяти изображения оставались разрозненными, плавающими в море белого фаянса и черно-белой плитки.

За прошедшие с тех пор тридцать часов сознание собрало все воедино, и я оказался наедине с этой ванной, в которой лежало нагое, изуродованное, оскверненное тело Сэмюэла Пьетро. Дверь в ванную была заперта, и я не мог из нее выйти.

— Ты что? — спросила Энджи.

Я отстранился от нее и посмотрел в окно на луну.

Теплая рука погладила мне спину.

— Патрик.

Крик замер у меня в горле.

— Ну же, Патрик. Поговори со мной.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Как себя чувствуешь? — спросил Бруссард.

Услышав его голос, я почувствовал облегчение, ощущение одиночества отступило.

— Спасибо, хреново. А ты?

— Так хреново, что дальше некуда. Ты, кажется, понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю, — сказал я.

— Даже жене не могу рассказать, а я ей всегда все рассказываю.

— Знакомая ситуация.

— Слушай… Патрик, я пока в городе. У меня тут бутылка. Не хочешь со мной выпить?

— Давай.

— Я буду в «Райан». Нормально?

— Нормально.

— Там и увидимся.

Он повесил трубку, а я повернулся к Энджи.

Она успела закрыться простыней и теперь тянулась к тумбочке за сигаретами. Поставив пепельницу себе на колени, Энджи закурила и задумчиво посмотрела сквозь дым на меня.