Патруль времени (сборник)
Шрифт:
Валубург и Ансгар выстроили на правом берегу Днепра новый дом, достойный сына Дагоберта. Он встал на холме, что вознесся над рекой, над пойменными лугами и полями, над лесом, в котором не счесть было птичьих гнезд. Над щипецами дома парили резные драконы, над дверью сверкали позолотой рога зубров и сохатых; колоннам в зале придано было сходство с божествами – со всеми, кроме Водана, поскольку тому было отстроено святилище неподалеку. Вокруг дома, по сути – настоящего дворца, поднялись прочие строения, и вскоре хутор превратился в целое селение, в котором кипела жизнь: мужчины, женщины, дети, кони, собаки, повозки, оружие, разговоры, смех, песни, топот копыт, скрип колес, визг пилы, перестук кузнечных молотов и молоточков, огни, клятвы, брань, иногда плач. У берега, когда не
Дворец назвали Хеоротом, ибо Скиталец сказал с кривой усмешкой, что так назывался знаменитый чертог в северных краях [48] . Сам он по-прежнему появлялся раз в несколько лет, на пару-тройку дней, чтобы услышать то, о чем стоило узнать.
Русоволосый Тарасмунд был шире своего отца в кости, смуглее кожей, грубее лицом и мрачнее духом. Тойрингов это не пугало. Пускай утолит жажду приключений в юности, думали они, наберется знаний, а потом, образумившись, станет править, как и подобает вождю. Они словно чувствовали, что им понадобится мудрый и отважный правитель. Среди остготов ходили слухи о некоем короле, который объединил гуннов, как когда-то Геберик – их самих. Молва же уверяла, что сын и предполагаемый наследник Геберика, Эрманарих, человек жестокий и властолюбивый. К тому же королевский род, вслед за большинством подданных, вроде бы собирался покинуть северные топи ради солнечных южных земель. Поэтому тойрингам нужен был предводитель, способный отстоять их права.
48
Речь идет о чертоге Беовульфа в одноименной английской эпической поэме.
В свое последнее путешествие Тарасмунд ушел, когда ему исполнилось семнадцать зим, и пробыл в отлучке три года. Он переплыл Черное море и добрался до Константинополя, где и остался, а корабль отправил домой. Родичи, впрочем, не боялись за него, ибо Скиталец пообещал охранять внука на протяжении всего пути.
Что ж, Тарасмунд и его воины повидали столько, что им теперь было о чем рассказывать соплеменникам едва ли не до конца жизни. Проведя какое-то время в Новом Риме, где каждый день случались немыслимые чудеса, они по суше пересекли провинцию Моэзию и достигли Дуная. Переправившись через него, они оказались у визиготов, среди которых прожили около года – по настоянию Скитальца, сказавшего, что Тарасмунд должен завязать с ними дружбу.
Именно там юноша встретил Ульрику, дочь короля Атанарика, до сих пор поклонявшегося древним богам и, как выяснилось, порой привечавшего у себя Скитальца. Он рад был союзу с вождем с востока. Молодые пришлись друг другу по душе. Ульрика, правда, уже тогда была высокомерной и крутонравной, но обещала стать хорошей хозяйкой и принести своему мужу здоровых, крепких сыновей. Договорились так: Тарасмунд возвратится домой, потом состоится обмен дарами и залогами, а где-нибудь через год он соединится со своей нареченной.
Переночевав в Хеороте, Скиталец попрощался с Тарасмундом и исчез. Люди не решались обсуждать его поступки: он, как и встарь, оставался для них загадкой.
Но однажды, годы спустя, Тарасмунд сказал лежавшей рядом Эреливе: «Я раскрыл перед ним свое сердце, как он того просил, и мне почудилось, будто во взгляде его были любовь и печаль».
1858 г.
В отличие от большинства агентов Патруля, Герберт Ганц сохранил связь со своим временем. Завербованный в зрелом возрасте, убежденный холостяк, он удивил меня тем, что ему нравилось быть «господином профессором» в Берлинском университете Фридриха-Вильгельма. Как правило, он возвращался из очередной командировки минут через пять после того, как исчезал, и снова обретал слегка, быть может, напыщенный ученый вид. Поэтому он предпочитал отправляться в будущее с его прекрасно оборудованными станциями и крайне редко посещал эпоху варварства, которую тем не менее изучал.
– Она не подходит для мирного старика вроде меня, – ответил он, когда я поинтересовался как-то о причинах подобного отношения. – Равно как и я для нее. Я выставлю себя на посмешище, заслужу презрение, вызову подозрение; может статься, меня даже убьют. Нет, мое дело – наука: организация, анализ, выдвижение гипотез. Я наслаждаюсь жизнью в том времени, которое меня устраивает. К сожалению, моему покою скоро придет конец. Разумеется, прежде чем западная цивилизация всерьез приступит к самоуничтожению, я приму необходимые меры и симулирую собственную смерть… Что потом? Кто знает? Быть может, начну все сначала в другом месте – например, в постнаполеоновском Бонне или Гейдельберге.
Он считал своей обязанностью радушно принимать оперативников, если те являлись, так сказать, лично. Уже в пятый раз за время нашего знакомства он потчевал меня поистине раблезианским обедом, за которым последовали сон и прогулка по Унтер-ден-Линден. В дом Ганца мы вернулись к вечеру. Деревья источали сладкий аромат, по мостовой цокали копыта запряженных в экипажи лошадей, мужчины, приподнимая цилиндры, раскланивались со встречными дамами, из садика, где цвели розы, доносилось пение соловья. Иногда по дороге нам попадались прусские офицеры в мундирах: будущего они на плечах пока не несли.
Профессорский особняк был довольно просторным, хотя множество книг и антикварных вещиц создавало ощущение тесноты. Ганц провел меня в библиотеку и позвонил, вызывая служанку. На той было черное платье, белый фартук и крахмальная наколка.
– Принесите нам кофе с пирожными, – распорядился он. – Да, захватите еще бутылку коньяка и бокалы. Никто не должен нас беспокоить.
Служанка вышла, а Ганц чинно уселся на софу.
– Эмма – хорошая девушка, – заметил он, протирая пенсне. Медики Патруля в два счета ликвидировали бы его близорукость, однако он отказался от операции, заявив, что не желает объяснять всем и каждому, как ему удалось исправить зрение. – Она из бедной крестьянской семьи. Знаете, плодятся они быстро, но жизнь так к ним сурова! Я заинтересовался ею, разумеется, с платонической точки зрения. Она уволится в ближайшие три года, ибо выйдет замуж за приятного молодого человека. Я в качестве свадебного подарка обеспечу ее скромным приданым и буду крестным отцом ее первенца. – Красноватое лицо профессора помрачнело. – Она умрет в сорок один год от туберкулеза. – Он погладил ладонью лысину. – Мне разрешено лишь немного облегчить ее страдания. Мы, патрульные, не вправе предаваться скорби, тем более – заранее. Я приберегу жалость и чувство вины для моих несчастных друзей и коллег братьев Гримм. Жизнь же Эммы куда светлее, чем у миллионов других людей.
Я промолчал. Мне прямо-таки не терпелось – раз никто нам не помешает – приняться за настройку аппарата, который привез с собой. В Берлине я выдавал себя за английского ученого, поскольку был не в состоянии справиться с акцентом, а американца засыпали бы вопросами о краснокожих и о рабстве. Ну так вот, будучи с Тарасмундом у визиготов, я встретился с Ульфилой и записал нашу встречу, как и все остальное, что представляло интерес для профессионала. Естественно, Ганцу захочется посмотреть на главного константинопольского миссионера, апостола готов, чей перевод Библии был до недавних пор единственным источником сведений о готском языке.
С появлением голограммы обстановка комнаты – подсвечники, книжные шкафы, современная для той эпохи мебель в стиле ампир, бюсты, гравюры и картины в рамах, обои с китайским рисунком, темно-бордовые портьеры – словно исчезла, превратилась в мрак вокруг костра. Я перестал быть собой, ибо глядел на самого себя, то бишь на Скитальца.
Крошечное записывающее устройство действовало на молекулярном уровне, оно впитывало в себя окружающее. Мой рекордер помещался в наконечнике копья, которое я прислонил к дереву. Желая побеседовать с Ульфилой, скажем так, неофициально, я решил перехватить его на пути через римскую провинцию Дакию, которая в мои дни стала называться Румынией. Поклявшись друг другу в том, что не имеют враждебных намерений, мои остготы и его византийцы разбили лагерь и разделили друг с другом ужин.