Паутина [ Авт. сборник]
Шрифт:
Кое в чем она была права. Но если мы и не решили всех проблем, с которыми нам предстояло столкнуться, мы хорошо представляли себе все сложности, с которыми сталкивались уже, причем сталкивались постоянно, изо дня в день.
Подсознательно мы надеялись когда-нибудь избавиться от необходимости постоянно лгать, притворяться. Как? Когда это произойдет? Мы не знали. Но одно мы знали твердо — брак с «нормальным», вообще любое близкое соприкосновение с НОРМОЙ, станет для любого из нас невыносимой мукой. Наше теперешнее положение, наша жизнь в домах с родными и близкими — все это было очень тяжело. Но жить как… как муж с женой с тем, кто не умеет говорить, стало бы просто невыносимым. Во-первых, любой (или любая) из нас все равно был бы более близким всем нашим, чем «нормальному», с которым он (или она) жил. Этот брак неизбежно вылился бы в видимость брака, где люди были бы разделены даже больше, чем говорящие на разных языках. Это было бы несчастьем, пародией на близость, это вылилось бы в постоянную боязнь выдать себя, ненароком оговориться. А ведь мы знали, что подобные оговорки неизбежны.
Другие люди казались нам такими скучными, такими ограниченными по сравнению с нами… Разве может «нормальный» понять, что значит думать вместе, если на языке слов это даже звучит как-то нелепо? И как он может понять, что два мозга могут сделать то, что никогда бы не смог один. Нам же не нужно подбирать слова: даже если бы мы в разговоре и захотели скрыть что-то друг от друга, в чем-то притвориться, вряд ли у нас это получилось. Мы не могли даже как-то неверно понять друг друга, так что же могло выйти, если бы один из нас привязался бы к «нормальному», который, в лучшем случае, может лишь смутно угадать, что чувствует близкий ему человек? Нет, ничего не могло тут выйти, кроме изнурительной замкнутости, невыносимого притворства. И все это неизбежно бы закончилось роковой оговоркой… Несколькими незначительными, случайно сорвавшимися с языка словами, которые постепенно начинали бы вызывать все большее подозрение, и тогда…
Анна понимала все это не хуже нас. Но сейчас она предпочитала обманывать себя. Желая подчеркнуть незыблемость своего решения, она перестала вступать с нами в контакт, не отзывалась на обращения. Но мы так и не знали, совсем она «закрылась» от нас или продолжает слушать, не вступая в разговор. Мы склонились ко второму и поэтому даже не рисковали обсуждать между собой создавшееся положение. Да и что в самом деле мы могли предпринять? Лично я ничего не мог придумать, Розалинда тоже была в растерянности.
За шесть лет из нескладного подростка Розалинда превратилась в высокую, стройную девушку. Она была очень красива, черты ее лица были правильными и привлекательными. Но что гораздо важнее — она была очень женственна. Мягкость и женственность проявлялись во всем, что она делала: в манере держаться, разговаривать… Для многих парней эта женственность была приманкой, они принимали ее за кокетство и лезли к ней со своими ухаживаниями. Но она могла быть с ними приветлива — и только… У нее был какой-то внутренний способ защиты. Не знаю как, но она умела очень быстро отгородиться от приставаний — отгородиться внутри и каким-то образом дать почувствовать это ухажерам… Так или иначе, все они очень быстро оставляли ее в покое, словно натыкались на какую-то неодолимую, хотя и невидимую преграду. Для нее, быть может, близкие отношения с кем-то из «нормальных» были невозможными, неприемлемыми… Наверно, поэтому случившееся с Анной было для нее гораздо большим потрясением, чем для остальных наших.
Мы встречались с ней редко, всегда украдкой, и я думаю, никто, кроме наших, не догадывался об этих встречах. В те редкие часы, когда мы могли любить друг друга, нас никогда не покидал привкус горечи, никогда не оставляла мысль: сумеем ли мы когда-нибудь быть вместе открыто, не таясь? История с Анной усилила эту горечь — сама мысль о браке с НОРМОЙ для нас обоих была невыносимой.
Единственным человеком, у которого я мог попросить совета, был дядя Аксель. Как и все в округе, он знал о предстоящей Свадьбе. Но он не знал, что Анна была одной из наших. Когда я сказал ему об этом, он помрачнел. Подумав, он сказал:
— Нет, Дэви. Это никуда не годится. Вы все правы, и я предвидел, что когда-нибудь дело дойдет до этого, хотя и надеялся, что как-нибудь обойдется. Теперь же, готов поклясться, вы все ее с места не сдвинете. Ведь так, мальчик? Иначе бы ты не пришел ко мне с этим?
— Она и слушать нас не хочет, — кивнул я. — Больше того, она нам не отвечает… Сказала, что с этим покончено. Она не хочет больше отличаться от… нормальных — так и сказала. Это была первая ссора у нас… В конце концов она сказала… сказала, что ненавидит нас всех! На самом деле это, конечно, не так… Просто она очень хочет выйти за Алана — так хочет, что не может и думать о каких-то помехах. Она… она словно ослепла, или… Ну, в общем, она даже не хочет себе представить, что из этого может получиться. И я просто не знаю, что нам теперь делать…
— А есть хоть один шанс, что она все-таки сумеет жить с… с нормальным? Или об этом нечего и говорить? — спросил Аксель.
— Мы уже думали об этом, — сказал я ему. — Она может, конечно, не отвечать нам, что она сейчас и делает. Ну, это, как если бы ты отказался разговаривать. Но долго она так не вытянет, ведь невозможно хранить обет молчания всю жизнь! Она никогда не сможет заставить себя стать «нормальной». Это просто невозможно! Мишель говорит, что это будет примерно так, как если бы она притворялась, что у нее только одна рука из-за однорукости своего мужа… Нет, ничего у нее не получится, дядя, поэтому я и пришел к тебе…
Аксель задумался.
— Скажи, — спросил он, — а ты уверен, что она и впрямь свихнулась с этим Аланом? Я хочу сказать, свихнулась по-настоящему, ну, что она вроде как не в себе? — он покрутил пальцем у виска.
— Она совсем не похожа на себя, — задумчиво сказал я. — Она… как будто разучилась думать… Ее последние мысли, перед тем, как она замолчала, были… были как бы и не ее…
— Женщины всегда думают, что любят, когда выходят замуж, — вздохнув, сказал Аксель, — и беды тут большой нет. Каждому человеку нужны мечты, каждый хочет за что-то ухватиться… Но с женщиной, которая на самом деле любит, шутки плохи. Она живет в мире, где совсем другие законы — она слепа, глуха ко всему, что ее окружает, и море ей по колено. Она способна на все, на любые жертвы и… Рано или поздно, Дэви… Рано или поздно…
Он не договорил, но я понял, что он хочет сказать. Ведь и я думал то же самое.
— Что же нам делать? — в отчаянии прошептал я.
Он посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я увидел… решение. Приговор…
— Послушай меня внимательно, мальчик, — сказал он. — Один из вас угрожает жизни всех, понимаешь, всех. Может быть, того не понимая, но… Это так. Даже если она искренно думает, что не выдаст вас, вы все теперь зависите от случайно оброненного слова, одной-единственной оговорки, вообще любой случайности. Так имеет ли она право — одна — подвесить жизнь семерых на тоненьком волоске, только лишь потому, что она хочет жить с этим самым Аланом? А, Дэви?
Я колебался. Возражать было нечего.
— Если ты… Если ты ставишь вопрос так… — пробормотал я неуверенно.
— А как иначе, Дэви? Так есть у нее такое право?
— Мы сделали все, чтобы убедить ее! — вырвалось у меня невпопад.
— И у вас ничего не вышло. Что же теперь? Вы будете сидеть сложа руки и ждать, когда она проговорится?
— Я… не знаю, — с трудом выдавил я.
— Знал я одного человека, — медленно начал Аксель, бросая время от времени на меня косой взгляд исподлобья, — который плавал на судне… Как-то матросы оказались в шлюпке — судно загорелось… Болтались они в море без еды и почти без воды сколько-там дней, пока один из них не вынес жажды… Он выпил морской воды и сошел с ума. В припадке буйства, он стал ломать лодку… Они все погибли бы, неминуемо погибли, но они скрутили его и выбросили за борт. Остальные трое — всего их было четверо — дотянули до берега. Если бы они не сделали то, что сделали, тот сошедший с ума все равно бы сдох. Но с ним вместе погибли бы и все остальные!