Паутина чужих желаний
Шрифт:
Давненько, потому что с некоторых пор смотреться в зеркала я просто-напросто боюсь, но как сказать об этом Вовке?!
– Подожди. – Я снова уселась за стол, плеснула себе и Вовке мартини. – Подожди, я тебе сейчас попробую все объяснить.
– Фигня! – Он опрокинул в себя мартини, схватил со стола карамельку, сунул ее за щеку. – Все фигня! А ты проходимка.
– Ты называл меня Ева-королева, а еще Евочка-припевочка. – Я сделала большой глоток и закашлялась. – Про королеву мне нравилось, а из-за припевочки я постоянно с тобой ругалась.
– Это все знали… про то, как я тебя… ее называл.
– Знали. –
Про штору не знал никто, потому что платье я так и не сшила. Из-за Вовки, между прочим. Я рассказала ему о своей затее по большому секрету, принесла рисунок будущего бального платья, такого прекрасного, что все в классе ахнули бы, а он отобрал штору и сказал, что красть – это плохо. Мы с ним тогда неделю не разговаривали, потом, конечно, помирились…
– А к новогоднему утреннику ты принес мне костюм феи, с крыльями из натянутой на проволоку покрашенной марли, и я была самая красивая и даже выиграла приз за оригинальность. Где ты взял тогда костюм, Вовка?
– У мамки на работе… – Он мотнул головой, прогоняя наваждение, разгоняя мои хрупкие надежды. – Это можно было узнать, это не тайна.
Да, не тайна, у нас с ним была одна-единственная, по-настоящему серьезная и взрослая тайна. Вот только вспоминать о ней я не хотела…
– А на день рождения, помнишь, на мой день рождения ты потащил меня на карусели. Чертово колесо уже не работало, но ты что-то там подкрутил, и оно поехало, и мы два часа на нем катались.
– А потом, – он подался вперед, поймал меня за водолазку, подтянул к себе, грубо, нетерпеливо. – Что было потом?
– Нас застукал сторож, и тебя поставили на учет в детскую комнату милиции, а я там уже и так на учете стояла за то, что разбила в школьном туалете окно и украла у Веньки Куприянова приставку. Только я не крала, он сам мне ее подарил, а потом передумал и сказал, что это я украла. А ты же знаешь, какая у Веньки маман, она же в гороно и при связях, а я голодранка и пьянь подзаборная, потому что яблочко от яблоньки…
– Заткнись! – Он не дал мне договорить, потянул меня к себе с такой силой, что затрещала ткань водолазки, впился взглядом в мое лицо. – Не знаю, зачем ты мне это сейчас говоришь, но что бы ты ни сказала, все ложь, потому что ты – не она! Неужели ты такая тупая, что не можешь понять очевидного?!
Я понимала, но то ли от выпитого мартини, то ли от окружающей меня последние дни безысходности мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы Вовка мне поверил, чтобы проанализировал мои слова и осознал: не могла я все это где-то услышать, а уж тем более выдумать. А если и могла, то лишь в общих чертах, а не в таких подробностях. Но он не собирался слушать, он смотрел на меня с ненавистью, в рыжих глазах полыхало шальное пламя.
– Не понимаю, – Вовкин голос упал до шепота, – зачем тебе все это? Что тебе нужно?
– Помощь, Вовка. Мне нужна помощь. – Я зажмурилась, чтобы не видеть этого шального пламени. – Когда не к кому больше идти, идешь к самому близкому. Я пришла к тебе, а ты не веришь. Просто позволь мне рассказать…
Он не позволил, выдернул меня из-за стола, волоком вытащил в прихожую, распахнул дверь.
– Пошла вон, – сказал Вовка очень тихо, но четко.
Что-то со мной случилось после этих слов, что-то непонятное поднялось мутной волной со дна души, захлестнуло, утопило и страхи, и сомнения. У меня больше не было друга детства Вовки Козырева, потому что друг детства Вовка Козырев сказал: пошла вон, и даже не захотел выслушать, не попытался понять. И плевать мне на взрослую тайну, одну на двоих, мне теперь на все плевать…
– Я пойду… – Сапоги мокрые, и босым ногам в них почему-то больно. – Сейчас, одну секундочку. – И пальто все никак не хочет налезать, и псиной от него воняет. – Тебе ж не нужны доказательства, значит, я просто так тебе скажу, по старой памяти… – А свет какой-то тусклый, и в голове шумит, наверное, от злости.
– Убирайся…
– Уже, но все равно скажу. – И пол под ногами шатается, а затылку холодно. – У тебя родинка на заднице. Справа. Нет, слева. И губу ты во время секса прикусываешь, а глаза закрываешь. И вообще, мне тогда совсем не понравилось, и я соврала, что ты супермен, чтобы тебя не обижать, потому что ты хотел, чтобы я так сказала. Мне больно тогда было и страшно, а ты, Козырь, так ничего и не понял, потому что козел…
Я сделала шаг. Пол качнулся, свет мигнул и померк, а затылку вдруг стало больно, так больно, что я, кажется, закричала.
Я падала, тряпичной куклой оседала на пол, наверное, я умирала…
Последнее, что я помнила, это Вовкины руки и голос:
– Ева…
Ерунда! Не меня зовет. Ту, другую, которую помнит. Обидно и больно. И хочется умереть…
– Ева!…
Уже не больно. Только слабость. И во рту металлический привкус, и паутина на запястье пульсирует в такт сердцу. А лежать мягко, тепло, и даже приятно. А глаза открывать не хочется. Не буду, потому что боюсь…
– Эй… – Лица касается что-то горячее, чуть шершавое. Это что-то пахнет сигаретным дымом и гладит меня по щеке. – Эй, ты как?
Вовка?… В моей жизни нет больше Вовки Козырева, он меня прогнал. В моей жизни есть боль, чужая судьба и паутина, в которой я запуталась окончательно.
– Ну-ка, открой глаза, посмотри на меня.
Не хочу, но подчиняюсь – открываю и тут же щурюсь от электрического света. Надо мной маленьким солнышком торшер и рыжая Вовкина морда. Вовка смотрит внимательно, не смотрит даже, а всматривается, изучает.
– Сейчас я уйду. – Во рту не только металлический привкус, но еще и сушь небывалая, и глотать больно.
Пытаюсь сесть, но руки, те, что секунду назад ощупывали мое лицо, не пускают, ложатся на плечи, прижимают к дивану.
– Подожди. – В медово-рыжих глаза неверие пополам с надеждой. – А что было потом, после того, как ты сказала, что я супермен?
«Ты» сказала, а не «она» сказала… Неужели пытается поверить?…
– Потом я разревелась.
Хорошо это помню, точно вчера все случилось. А ведь не вчера. Нам тогда было по семнадцать. Нет, Вовке уже восемнадцать. Первый взрослый день рождения, его день рождения. Квартира в полном нашем распоряжении на целую ночь, предки уехали куда-то за город. Гости тоже разошлись. Только я осталась. Не потому что хотела, а потому что маменька бы меня домой не пустила, а ночевать в подъезде холодно. И Вовка сказал: «Оставайся, Евочка-припевочка, я тебя не съем».