Паутина грез

Эндрюс Вирджиния

Фартинггейл после недельного отсутствия поразил меня тишиной. Особенно это ощущалось в доме, когда не было слышно звонкого голоска Троя, его деловитого топота и смеха. Мои шаги гулко отдавались под сводами особняка. Я уже успела позабыть, что такое пустота и безмолвие. В школе отовсюду доносились девичьи голоса, звучала музыка, хорошо поставленная речь преподавателей; там гремела посуда в столовой, бил колокол — «звонок» на башне, громыхали по деревянным полам десятки ног; там был живой, шумный, одновременно суматошный и упорядоченный мир детства. А Фарти казался миром иллюзий, своеобразным музеем жизни, где существуют только шепот да гулкое эхо.

— Мама, наверное, у себя, — сказал Тони,

поглядев на часы. — В это время она обычно возвращается после бриджа.

Я тут же помчалась в ее комнаты. Эмоции переполняли меня: хотелось увидеть ее (ведь я так соскучилась за неделю), хотелось скорее все рассказать, поделиться впечатлениями, но в то же время в душе кипела обида. Она не проводила меня в школу, она даже ни разу не позвонила!

Тони был прав. Мать только что приехала после партии в бридж и собиралась принять душ перед ужином.

— О, Ли! — удивленно воскликнула она, увидев меня на пороге. — А я даже забыла, что ты сегодня будешь дома, не заметила, что уже пятница. Представляешь? Это все потому, что я была жутко занята всю неделю.

Мама стояла в пеньюаре, с распушенными волосами, улыбалась и протягивала мне руки. Я колебалась. Она попыталась смягчить неловкую ситуацию и произнесла:

— Дай-ка я получше посмотрю на тебя. Повзрослела, похорошела за неделю. А что это за колючий взгляд? Моя девочка сердится?

— Мама, как же ты могла совсем забыть обо мне! Не позвонила, хотя я через Куртиса просила об этом. Он, кстати, сказал, что ты уезжала в друзьями в Бостон. Могла бы и в Уинтерхевен заехать на пять минут! — залпом выпалила я.

— О Боже, Ли! Как бы я выглядела, если бы потащила этих великосветских дам в школу, где моя дочь всего-то несколько дней! Все бы решили, что я чрезмерно балую тебя. А потом, ты же знаешь, что поездки в обществе таких женщин — одна болтовня, суета да споры, куда лучше пойти. Около меня, кстати, они так и вьются со своим обожанием. Твердят, что ни разу не было среди них такой образованной, интересной женщины. Неудивительно. Нет, ты не должна обижаться на меня, Ли, — твердо сказала мама. — Я ни на минуту не забывала о тебе. Я даже просила Тони навестить тебя посреди недели. Кстати, он это сделал?

— Да, но речь совсем о другом…

— Ну вот, пожалуйста, ты начинаешь нудить, как твой отец. Определенно, ты унаследовала пуританский нрав ван Воринов, — заявила она. В гневе я чуть не крикнула, что не желаю выслушивать ее ложь. Мать между тем продолжала: — Тони готов для тебя на что угодно. Ты очень дорога ему, Ли. И это чудесно. Ты даже не представляешь, насколько это облегчает мою жизнь. Ну не сердись, дочка, пожалуйста.

Она все простирала ко мне руки. Я боролась с собой изо всех сил. Хотела сказать длинную, пламенную речь, чтобы мать поняла, как она бессердечна и несправедлива ко мне, но молчала. Молчала, потому что мама улыбалась той ласковой улыбкой, которую я видела с детства, когда она наряжала меня, причесывала или рассказывала сказки. Ее улыбка могла превратить реальный мир в царство красок, огней и чудесных звуков… и я, сломавшись, ринулась в ее объятия.

Мама крепко обняла меня, погладила по волосам, поцеловала. И хоть досада и гнев еще теплились во мне, постепенно все заполняла любовь. Мама усадила меня рядом и начала подробно рассказывать о своих новых подругах (все сплошь — голубая кровь!), о новых покупках и увлечениях.

— И все же, Ли, почему ты так печальна? Уж не из-за прогулки ли с отцом? Тони говорил, что вы должны были встретиться с ним на этой неделе.

— Нет, мам. Правда, кое-что меня огорчило.

И я рассказала ей о планах отца открыть европейский филиал и о том, что мы с ним долго не увидимся.

— Ничего удивительного! — заявила мать. — Даже

если бы мы не развелись, он обязательно затеял бы что-нибудь в этом роде, так что не обольщайся. О Боже, сколько же лет я потеряла, чуть ли не всю молодость! — воскликнула она, вспыхнув от досады и негодования, а потом вдруг заметила свое отражение в зеркале. — Нельзя хмуриться, нельзя! — чуть ли не в отчаянии закричала она. Я прямо подскочила. — Тебе известно, что все специалисты-визажисты называют хмурое лицо первым шагом к морщинам? Я читала одну статью, где говорилось, что спокойные, счастливые люди стареют гораздо медленнее, чем раздраженные и озабоченные. Фокус прост — держи свои эмоции при себе и думай только о приятном, даже если рядом с тобой печаль. Как вода гасит огонь, так покой и безмятежность гонят старость. А страсти и лишние заботы пожирают молодость и красоту с беспощадностью лесного пожара. Но человек — хозяин своих эмоций, и надо уметь при любом стрессе успокоиться и отрешиться. — Мать улыбнулась, как бы демонстрируя эту способность. — Теперь мне надо принять душ и заняться лицом. А после ужина мы с тобой еще посидим, ты расскажешь мне об Уинтерхевене, договорились?

От маминых речей у меня пошла кругом голова.

— Подожди, мама, я хотела кое о чем спросить тебя. С Тони мы уже говорили, он не против, если, конечно, ты согласишься.

— Что такое? — насторожилась она.

— У меня в школе появилось много подруг, и прежде всего Дженнифер Лонгстоун. Я хочу пригласить их на выходные.

— На выходные! О Боже, Ли, только не сейчас, только не это, умоляю. Я не могу позволить, чтобы ты занималась своими подружками, когда мне нужна твоя помощь в отношении Тони. Ты непременно должна занять его на уик-энды. Он, кстати, собирался учить тебя верховой езде и лыжам. Он сам говорил мне, что лучше всего для этого подойдут выходные дни. Ты же обещала во всем помогать мне, Ли, вспомни, — горячо проговорила мать. — Уверена, что Тони только из вежливости пошел навстречу твоей просьбе. На самом деле с тобой лично ему общаться гораздо приятнее, — добавила она. — Какое-то время придется твоим друзьям подождать, а потом — когда-нибудь — мы разрешим тебе пригласить одну девочку.

— Но мама! Здесь столько места, хватит на целую компанию! — воскликнула я.

— Посмотрим, Ли, посмотрим. Конечно, я уверена, что все эти девочки из приличных семей, раз они посещают Уинтерхевен. — Мать направилась в ванную. — Все, Ли, больше никакого нытья. Я не вынесу этого…

И с хрустальным смехом она исчезла за дверью.

Так начался мой первый уик-энд. Точно так же начинался и второй, и все последующие. По пятницам у нас устраивался ужин, куда обычно приглашались друзья Тони и мамы; иногда они сами ездили в гости, но ни разу не брали меня с собой, и никогда их знакомые не привозили к нам своих детей. Трой был единственным моим товарищем; среди взрослых, которые говорили много, но скучно, мне было тоскливо.

Иногда Тони устраивал в маленьком зале кинопросмотр. Они с приятелями часто обменивались фильмами. Несколько раз у нас выступал пианист. В этих случаях приглашенных было больше — человек десять — двенадцать. Мама называла это «частным концертом». Подобное мероприятие она считала не только шикарным, но и «полезным для искусства», ведь музыканты за эти мини-выступления получали от Таттертона щедрое вознаграждение.

Все зимние месяцы отчим брал меня на лыжные прогулки. Сначала даже пришлось нанимать частного тренера, чтобы я научилась азам, но вскоре Тони гонял меня, уже не жалея. Сам он был великолепным лыжником, любил сложные маршруты и крутые спуски. Бывало, мы проводили на холмах Фартинггейла чуть ли не полдня и даже на ленч оставались на лыжной базе.