Паутина противостояния
Шрифт:
— Демагогия!
— К тому же если уйдут все навы, или большинство, кем будет править князь?
— И часто у вас бывали марши несогласных?
— Ни разу.
— Вот и ответ на ваш вопрос!
— Нет, уважаемый Схинки, это ответ на ваш вопрос. — В антрацитовых глазах Сантьяги блеснули веселые огоньки. — Право навов уйти не позволяет князю расслабиться, уснуть на лаврах, забыть об обязанностях. Право навов уйти заставляет князя быть искусным правителем, мешает ему превратиться в тирана.
Схинки поджал губы, недовольно изучил опустевшую бутылку, вопросительно посмотрел на хозяина кабинета, дождавшись разрешительного кивка, сходил к бару и принес себе еще одну. Только после этого проворчал:
— Похоже, вы сами в это верите.
— Разумеется, — подтвердил Сантьяга.
— Ну, да… по службе положено.
— Моя служба — мой выбор. Осмысленный. Я служу Великому Дому Навь, потому что сам так решил. Не ради награды, не ради карьеры, а потому что мне нравится. Потому что я — часть Великого Дома Навь. Это — мой путь. И так может ответить каждый нав. — Сантьяга сделал глоток коньяка. — Теперь вы понимаете, что у Ярги нет будущего? Его эксперименты — любопытная тактика, однако стратегически они ведут в никуда. Общество не способно опираться на исполнительных, но безынициативных слуг.
— Вам ли об этом говорить?
— Что вы имеете в виду?
— Вы рассуждаете о порочной тактике моего господина, восхваляете принципы, которые заставили вас развязать гражданскую войну, но куда они вас привели? В Тайный Город? Вы прячетесь от полоумных челов! Вы забыли, что когда-то правили Землей.
— Таков ход вещей.
— Таковы ваши принципы! В отличие от вас, мой господин знает, что такое величие!
Схинки резко замолчал и с опаской посмотрел на комиссара. Последние фразы были далеки от иронических подначек, которыми Схинки щедро разбавлял разговор до того, в последних фразах звучала искренняя вера в свою правоту, в победу Ярги, и Схинки ждал реакции.
Сантьяга зевнул, деликатно прикрыв рот пальцами левой руки, обронил:
— Посмотрим. — И предложил: — Давайте вернемся к нашей истории. По-моему, настало время свести вместе Грима и Манана Турчи?
— Сведем, — пообещал успокоившийся Схинки. — Куда мы денемся?
Нет на свете зрелища более нелепого и печального, чем неудачливый маг. Чем колдун, неспособный умело, а главное, с выгодой для себя или окружающих, распорядиться данной ему силой. Чем волшебник, допускающий досадные промахи в творимых заклинаниях. Не превращающий «грозу в козу», разумеется, но не умеющий добиться поставленной цели. И получивший за это обидное прозвище «Дерево».
Правда, Пафнутий Акимович Коряга жарко доказывал, что кличка его имеет прямое отношение к фамилии, но ему не верили. Улыбались и кивали головами: «Понимаем, мол, чего только не выдумаешь, дабы позора меньше…», но не верили. И вот ведь странность: Пафнутия в Тайном Городе любили. Челы — за участливость громадную, за то, что всегда бросался Коряга на помощь, забывая о себе и делах своих. Нелюди — за жизнерадостность, стойкость к неурядицам и безобидность. Все вместе — за безгрешность общеизвестную. Любили Пафнутия, однако заказами не баловали, предпочитали деньги в долг дать без возврата, чем на работу нанять. Потому как — Дерево. А в делах магических такое прозвище все равно что крест. И Пафнутий, конечно же, от того страдал.
Но виду не показывал.
Большую часть жизни бессемейный и бездетный Коряга проводил в кабаке «Скатертью дорога!». Выпивал, конечно, однако норму свою знал и за нее не выходил. К посетителям без нужды не лез, на подначки реагировал доброй улыбкой, никто и никогда не слышал, чтобы Пафнутий по-черному ругался. И в тот день Коряга вел себя по обыкновению тихо. Пристроился к компании развеселой, что в кабаке удачу гуляла, сидел на лавочке, выпивал, закусывал да прислушивался с интересом к хвастливым рассказам отчаянных магов-наемников. Одним словом, все текло своим чередом до тех пор, пока не вошел в «Скатертью дорога!» сам Сантьяга. В шубе из белых соболей, в кафтане белом, заморском, и с такой тоской в глазах черных, что враз притихли гости кабацкие, насторожились, а кое-кто даже обмочился от страха. Никогда еще в Тайном Городе не видели комиссара таким… непонятным. Никогда еще не чуяли столь явно Тьму, что под белыми одеждами таилась. Никогда.
Оглядел Сантьяга зал, увидел Пафнутия, подошел, да тихо, но так пронзительно, что сердца у всех похолодели, приказал:
— Колдуй!
— Что колдовать-то? — растерянно спросил Коряга.
И выступивший пот со лба утер рукавом грязным.
— Что хочешь колдуй, — отрывисто бросил Сантьяга. — Любое… Что хочешь, что пожелаешь — любое.
И Тьма, что до того в тенях пряталась свечных, вдруг изначальное черное обретать принялась. Оживать на глазах. Туманом зловещим по кабаку расползаться.
— Колдуй, Пафнутий, — тяжело повторил комиссар. — Колдуй.
Закрыл Коряга глаза — не в силах был он взгляд Сантьяги держать, — да прошептал что-то неразборчиво. И потянулась к Пафнутию Тьмы паутина черная, так потянулась, будто Коряга — самый что ни на есть нав. И сила, Тьмой разбуженная, каждого в том кабаке к земле придавила медведем невидимым, каждому в нутро залезла, слезы на глаза навернула да дыхание сбила. Каждому. Сила в тот момент была такая, что даже Сантьяга, черного этого самого порождение в соболях белых, даже он покачнулся. И лишь Пафнутий улыбался счастливо, ибо творил он колдовство необычное. Великое колдовство. До этого ему недоступное. А когда решился Коряга веки поднять, увидел он в своей руке правой кружку медную, аккурат такую, с которой монахи человские милостыню собирают. Увидел, обомлел и сил нашел прошептать только:
— Вот.
Счастливо прошептать, потому как сотворить настоящую кружку Коряга и мечтать не мог, а тут — получилось.
Подошел комиссар к Пафнутию, заглянул в кружку, скривил губы презрительно да сказал:
— Это всё?
Ушла тоска из черных глаз нава, лишь разочарование осталось, глубокое, как сама Вечность. И Тьма тоже спряталась, в серую тень обратилась, привычной стала, незаметной. Увела свою силу Тьма, плеснула на заклинание Корягино да увела.
— Это всё… — повторил Сантьяга.