Павел I
Шрифт:
Княгиня Гагарина оставила дом своего мужа и была помещена в новом дворце под самым кабинетом Императора, который сообщался посредством особой лестницы с ее комнатами, а также с помещением Кутайсова.
Графы Ростопчин и Аракчеев, два человека, которых Павел раньше считал самыми верными и исполнительными своими слугами, были высланы в свои поместья. До нас дошли слухи, что граф Пален получил пост министра иностранных дел и Главноуправляющего почтовым ведомством, сохранив вместе с тем должность военного губернатора Петербурга и в качестве такового начальника гарнизона и всей полиции. Мы узнали, что все Зубовы, которые были высланы в свои деревни, вернулись в Петербург, а вместе с ними г-жа Жеребцова, рожденная Зубова, известная своей связью с лордом Уитвортом, что все они приняты ко Двору и сделались близкими, интимными друзьями в доме доброго и честного генерала Обольянинова, генерал-прокурора Сената. Мы слышали также, что у некоторых генералов — Талызина, двух
173
Небольшие изысканные ужины (пер. с франц.).
Все эти новости, которые раньше были запрещены, доказывали нам, что в Петербурге происходит что-то необыкновенное, тем более что патрули и рынды около Михайловского дворца постоянно были наготове.
Зимой 1800 года в дипломатических кругах Петербурга царило сильное беспокойство: Император Павел, недовольный поведением Австрии во время Итальянской кампании Суворова 1799 года и образом действий Англии к Голландии, внезапно выступил из коалиции и в качестве гроссмейстера Мальтийского ордена объявил Англии войну, которую собирался энергично начать весной 1801 года.
В феврале того же года полк наш возвращен из Царскосельской ссылки и помещен был в Петербурге, в доме Гарновского. Генерал-майор Кожин, который во время нашей ссылки был назначен к нам в качестве строгого службиста, переведен в армейский полк, а генерал-лейтенант Тормасов — превосходный офицер и достойнейший человек — сделан нашим полковым командиром, милость, которую мы просто не знали, чем себе объяснить.
По возвращении в Петербург я был самым радушным образом принят старыми друзьями и даже самим графом Паленом, генералом Талызиным и многими другими, а также Зубовыми и Обольяниновым. Меня стали приглашать на интимные обеды, причем меня всегда поражало одно обстоятельство: после этих обедов по вечерам никогда не завязывалось общего разговора, но всегда беседовали отдельными кружками, которые тотчас расходились, когда к ним подходило новое лицо. Я заметил, что генерал Талызин и другие подошли ко мне, как будто с намерением сообщить мне что-то по секрету, а затем остановились, сделались задумчивыми и замолкли. Вообще по всему видно было, что в этом обществе затевалось что-то необыкновенное.
Судя же по той вольности, с которой Императора порицали, высмеивали его странности и осуждали его строгости, я сразу догадался, что против него затевается заговор. Подозрения мои особенно усилились после одного обеда у Талызина (за которым нас было четверо), после «petite soiree» [174] у Хитровых и раута у Зубовых. Когда однажды за обедом у Палена я нарочно довольно резко выразился об Императоре, граф посмотрел мне пристально в глаза и сказал: «J-f-qui parle et brave homme qui agit» [175] . Всего этого было достаточно, чтобы рассеять мои сомнения, и обстоятельство это глубоко меня расстроило. Я вспомнил свой дом, свою присягу на верность, помнил многие добрые качества Павла и в конце концов почувствовал себя очень несчастным.
174
Небольшая вечеринка (пер. с франц.).
175
Дурак, кто болтает, молодец, кто действует (пер. с франц.).
Между тем все эти догадки не представляли ничего определенного: не было ничего осязательного, на основании чего я мог бы действовать или даже держаться известного образа действий. В таком состоянии нерешительности я отправился к моему старому другу Тончи, [176] который сразу разрешил мое недоумение, сказав следующее: «Будь верен своему Государю и действуй твердо и добросовестно; но так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения Императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковые бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с какими бы то ни было секретными предложениями». Я всеми силами старался следовать этому совету, и, благодаря ему, мне удалось остаться в стороне от ужасных событий этой эпохи.
176
Тончи был родом неаполитанский дворянин, прибывший в Россию в свите польского короля в качестве философа, поэта и художника. Это был чрезвычайно умный и образованный человек. Он любил меня ках сына и смотрел как на своего воспитанника. Я много обязан этому почтенному человеку. — Примеч. автора.
Около этого времени Великая княгиня Александра Павловна, супруга эрцгерцога Иосифа Палатина Венгерского, была при смерти и известие о ее кончине ежечасно ожидалось из Вены. Император Павел был чрезвычайно недоволен Австрией за ее образ действий в Швейцарии, результатом которого было поражение Корсакова под Цюрихом и совершенная неудача знаменитой кампании Суворова в Италии, откуда он отступил на север через Сен-Готард. Англии была объявлена война, на имущества англичан наложено эмбарго, и уже делались большие приготовления, дабы в союзе с Францией начать морскую войну против этой державы с открытием весенней навигации.
Все эти обстоятельства произвели на общество удручающее впечатление. Дипломатический корпус прекратил свои обычные приемы; значительная часть петербургских домов, из которых некоторые славились своим широким гостеприимством, изменили свой образ жизни. Самый Двор, запертый в Михайловском замке, охранявшемся наподобие средневековой крепости, также влачил скучное и однообразное существование. Император, поместивший свою любовницу в замке, уже не выезжал, как он это делал прежде, и даже его верховые прогулки ограничивались так называемым третьим летним садом, куда, кроме самого Императора, Императрицы и ближайших лиц свиты, никто не допускался. Аллеи этого парка или сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом.
Во время одной из этих прогулок, около четырех или пяти дней до смерти Императора (в это время стояла оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с Императрицей, сказал сильно взволнованным голосом: «Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?» Муханов отвечал: «Государь, это вероятно действие оттепели». Император ничего не ответил, покачал головой и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок.
Какое странное предостережение! Какое загадочное предчувствие! Рассказ этот мне сообщил Муханов в тот же вечер, причем прибавил, что он обедал при Дворе и что Император был более задумчив, чем обыкновенно, и говорил мало. От Муханова же я узнал, что г-жа Жеребцова в этот вечер простилась с Обольяниновыми и что она едет за границу. Она остановилась в Берлине; впрочем, об этом я еще буду иметь случай сообщить впоследствии.
Теперь я подхожу к чрезвычайно знаменательной эпохе в истории России, эпохе, в событиях которой мне до известной степени пришлось быть действующим лицом и живым свидетелем и очевидцем многих обстоятельств, причем некоторые подробности об этих крайне важных событиях я узнал немедленно же из самых достоверных источников. При описании этих событий мной руководит искреннее желание сказать правду, одну только правду. Тем не менее, я буду просить читателя строго различать то, что я лично видел и слышал от тех фактов, которые мне были сообщены другими лицами и о которых я по необходимости должен упоминать для полноты рассказа.
11 марта 1801 года эскадрон, которым я командовал и который носил мое имя, должен был выставить караул в Михайловский замок. Наш полк имел во дворце внутренний караул, состоявший из 24 рядовых, трех унтер-офицеров и одного трубача. Он находился под командой офицера и был выстроен в комнате перед кабинетом Императора спиной к ведущей в него двери. Корнет Андреевский был в этот день дежурным по караулу.
Через две комнаты стоял другой внутренний караул от Гренадерского батальона Преображенского полка, любимого Государева полка, который был ему особенно предан. Этот караул находился под командой подпоручика Марина и был, по-видимому, с намерением составлен на одну треть из старых Преображенских гренадеров и на две трети из солдат, включенных в этот полк после раскассирования Лейб-гренадерского полка, происшедшего по внушению генерала графа Карла Ливена, [177] человека чрезвычайно строгого и вспыльчивого. Полк этот в течение многих царствований, особенно же при Екатерине, считался одним из самых блестящих, храбрых и наилучше дисциплинированных, и солдаты этого полка, вследствие его раскассирования, были весьма дурно расположены к Императору.
177
Это был старший брат князя Ливена, бывшего долгое время послом в Англии. Граф Карл Ливен недолго оставался на военной службе и, удалившись в свои поместья, вскоре, по милости Божией, сделался смиренным и благочестивым христианином. В конце своей жизни он был сделай членом Государственного Совета и президентом Протестантского Синода и состоял председателем некоторых библейских обществ. — Примеч. автора.