Павел I
Шрифт:
Людей, попадающих в такое жизненное положение, в каком оказались Павел и его сын, впоследствии станут называть лишними. Разница между Павлом и Александром – и теми, кого новые поколения назовут этим словом, только в одном пункте: те лишние люди были люди частные, не порфирородные, и, следственно, жизнь их не была подвержена такому и явному и негласному надзору, каким пронизывались жизни Павла и Александра в бытность их наследниками. Те могли выйти в отставку и, никого не спрашиваясь, отправиться если не на берега Рейна, то, по крайней мере, в Москву, или в свою усадьбу, или наконец в путешествие по родной стране, и никто бы не стал удерживать их в Петербурге для обязательного присутствия на придворных балах, куртагах и приемах.
Впрочем, было бы слишком сильной гиперболой сказать, что Павел проводил дни в сугубой рефлексии о несбывающемся предназначении. Рефлексия разъедала его жизнь, но так же, как у настоящих лишних людей следующего столетия, многие события повседневной жизни рефлексию рассеивали. Были придворные, общеобязательные выходы – на них персоне Павла отводилось почетное место главной декорации: каждое воскресенье и каждый большой праздник (то есть в общей сложности раз семьдесят в году) совершался торжественный выход Екатерины в придворную
120
«В каждое воскресенье и большой праздник был выход ее величества в придворную церковь; все, как должностные, так и праздные, собирались в те дни во дворце; те, которые имели вход в тронную залу, ожидали ее величества там; имеющие вход в кавалергардскую залу, в сей зале – и тут более всех толпились; а прочие собирались в зале, где стояли на часах уборные гвардии сержанты. Военные должны были быть в мундирах и шарфах, статские – во французских кафтанах или губернских мундирах и башмаках; все должны были быть причесаны с буклями и с пудрою; обер-гофмаршал и гофмаршалы заранее, до выхода императрицы, ходили по кавалергардской зале и, ежели усматривали кого неприлично одетым, то просили такового вежливо выйти. За несколько времени наследник, великий князь с великою княгинею из своей половины переходили во внутренние комнаты государыни, которая в половине одиннадцатого часа выходила в тронную, где чужестранные министры, знатные чиновники и придворные ее ожидали. Там представлялись приезжие или по иным каким причинам имеющие вход за кавалергардов; там она удостаивала со многими разговаривать. В одиннадцать часов отворялись двери; первый выходил обер-гофмаршал с жезлом, за ним пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры и кавалеры, по два в ряд; пред самою императрицею светлейший князь. Государыня всегда имела милый, привлекательный и веселый, небесный взгляд. Ежели были приезжие или отъезжающие, или благодарить ее за какую милость, но не имеющие входа в тронную, то представляемы были тут обер-камергером, и государыня жаловала целовать им ручку; за императрицею шел великий князь рядом с великою княгинею; за ними статс-дамы, камер-фрейлины и фрейлины по две в ряд. Тем же порядком государыня возвращалась во внутренние комнаты. Императрица кушала в час. Ежели кто хотел быть представлен великому князю и великой княгине, то представлялся на их половине в день, когда их высочества сами назначат. – Каждое воскресенье был при дворе бал или куртаг. На бал императрица выходила в таком же порядке, как и в церковь; перед залою представлялись дамы и целовали ее ручку. Бал всегда открывал великий князь с великою княгинею менуэтом; после них танцевали придворные и гвардии офицеры; из армейских ниже полковников не имели позволения; танцы продолжались: менуэты, польские и контрдансы. Дамы должны были быть в русских платьях, то есть особливого покроя парадных платьях, а для уменьшения роскоши был род женских мундиров по цветам, назначенным для губерний. Кавалеры все должны быть в башмаках; все дворянство имело право быть на оных балах, не исключая унтер-офицеров гвардии, только в дворянских мундирах. – Императрица игрывала в карты с чужестранными министрами или кому прикажет; для чего карты подавали тем по назначению камер-пажи; великий князь тоже играл за особливым столиком. Часа через два музыка переставала играть; государыня откланивалась и тем же порядком отходила во внутренние комнаты. После нее спешили все разъезжаться. – В новый год и еще до великого поста бывало несколько придворных маскарадов. Всякий имел право получить билет для входа в придворной конторе. Купечество имело свою залу, но обе залы имели между собою сообщение, и не запрещалось переходить из одной в другую. По желанию, могли быть в масках, но все должны были быть в маскарадных платьях: доминах, венецианах, капуцинах и проч. Императрица сама выходила маскированная, одна без свиты. В буфетах было всякого рода прохладительное питье и чай; ужин был только по приглашению обер-гофмаршала, человек на сорок в кавалерской зале. Гвардии офицер наряжался для принятия билетов; ежели кто приезжал в маске, должен был пред офицером маску снимать. Кто первый приезжал и кто последний уезжал, подавали государыне записку; она была любопытна знать весельчаков. Как балы, так и маскарады начинались в шесть часов, а маскарад оканчивался за полночь. – Один раз в неделю было собрание в эрмитаже, где иногда бывал и спектакль; туда приглашаемы были люди только известные; всякая церемония была изгнана; императрица, забыв, так сказать, свое величество, обходилась со всеми просто; были сделаны правила против этикета; кто забывал их, то должен был в наказание прочесть несколько стихов из „Телемахиды“, поэмы старинного сочинения Тредьяковского. – У великого князя по понедельникам были балы, а по субботам на Каменном острове, по особому его приглашению лично каждого чрез придворного его половины лакея; а сверх того наряжались по два гвардии офицера от каждого полка» ( Энгельгардт. С. 237–239).
Увы, однако: в великокняжеском обществе не нашлось никого, кто сообразил бы, подобно Семену Порошину, вести журнал игр и смехов, творившихся в Павловском и Гатчине, и живые впечатления их участников так и растаяли в том времени, когда эти игры и смехи животворились.
1787
Но он не был частным лицом, и счастье его жизни осталось за пределами его истории.
Караульная команда год от года преувеличивалась. В 1787-м году в ней стало 360 человек, и они составили три баталиона. В Павловском была учреждена артиллерия – 20 пушек – они действовали дважды в сутки: первым выстрелом подавался знак к обеду, вторым – означалась минута, когда надлежало садиться за стол. На гатчинских Белом и Черном озерах оборудован причал для судов, и началось строительство флотилии. – Недоставало только Балтийского озера.
На гатчинское воинство из Петербурга и Царского Села смотрели с сатирической иронией – так, бывало, смотрели из Кремля на потешные полки Петра Великого.
Но от исторических аналогий не всегда производится результат. Блиц-поход трех баталионов на Царское Село или на Зимний дворец исключался даже теоретически: Павел никогда бы не посягнул на переворот. Поход гвардии на Павловское и Гатчину тоже был невозможен: Екатерина оставалась умной женщиной и вполне осязала законопослушность сына. Значит, результат от гатчинской команды мог ожидаться только когда Екатерина умрет, а ее близстоящие начнут гвардейский переворот. Но в 1787-м году Екатерине исполнилось только пятьдесят восемь – она была крепка, бодра, колики еще не мучили, и 20-летние фавориты переменялись каждые два-три года. Неизвестно еще было, кто скорее умрет. Посему Павлу необходимо нужен был хоть какой-то результат сейчас:пусть его век будет короток, да хоть чем-то славен.
И лишь только началась новая турецкая война, он сказал матери, что хочет отправиться на театр действий волонтером. Это была вторая попытка – первую он предпринял весной 1783-го, после того, как Потемкин ввел наши войска в Крым. – Тогда все кончилось слишком быстро. Теперь, в 1787-м, война ожидалась не менее победоносная, но затяжная, и Павел непременно хотел там быть. Мария Федоровна сказала, что поедет с ним. Решили, что она остановится в крепости св. Елисаветы, а он отправится в действующую армию и временами будет отлучаться от боевых предприятий на свидания с женой.
Очевидно, что Екатерину этот их вояж должен был раздражать: сын, едва лишь попадет на волю, начнет вмешиваться в дела Потемкина – главнокомандующего нашими армиями, станет учить генералов, как воевать, и в конце концов будет чувствовать себя оскорбленным оттого, что его не слушают; а путешествие невестки, в ее очередном беременном положении – и вовсе блажь: что она там станет делать, при ее привычках к роскошам и уютам? Или она думает, что ей там аллеи приготовлены для гуляний?
Словом, ничего, помимо дурости безрассудительной, не могла видеть императрица Екатерина в намерениях сына и невестки – тяжелый багаж. И, разумеется, во-первых, сказала, что беременным женщинам на войну ездить не следует, а, во-вторых, посоветовала сыну отложить волонтерство до разрешения жены. – Ждать надо было до мая следующего года, и это, при быстром нраве Павла, было бы пыткой хуже дыбы. Он стал настаивать, и к новому году Екатерина сказала, что пусть делает, как хочет. Экипажи и квартирмейстеры были посланы, и Павел стал готовиться к отъезду.
Он написал семь памятных документов – три на тот случай, если он погибнет, четыре – на тот случай, если во время его отсутствия умрет Екатерина.
Со стороны это все походит на игру: наследник престола едет добровольцем на войну, со всей очевидностью понимая, что дальше штабной палатки, установленной в глубоком тылу, он не проедет – первый же генерал сделает все возможное, чтоб избежать наказания за его допущение на поле боя, ибо жизнь наследника есть драгоценное достояние государства. Конечно, можно предполагать, что он этого не понимал и думал биться в передовых рядах. Только, кажется, такое предположение еще более дико, чем само желание ехать в действующую армию, ибо тогда действительно нам придется признать его невменяемым. Нет! Мы продолжаем считать его вполне разумным существом. Ниточка не оборвется – ее перережут 12-го марта насильственно. Он понимал, что делал – ему надо было напомнить о своем существовании Европе, и вояж на войну есть акт такого напоминания.
Но при всем этом он сохраняет детски-трогательное чувство неизбывной значительности совершаемого акта. Ему, наверное, на самом деле мерещится смерть от шального ядра или случайной пули. – И вот он в здравом уме и полной памяти оставляет семь завещаний, дает их прочитать, усвоить и спрятать своей верной, плачущей в ожидании разлуки жене.
1788
<№ 1>. НА СЛУЧАЙ ТОТ, ЕСЛИ БОГУ УГОДНО БУДЕТ ВЕК МОЙ ПРЕКРАТИТЬ: «Любезная жена моя! – Богу угодно было на свет меня произвесть для того состояния, которого хотя и не достиг, но не менее во всю жизнь свою тщился сделаться достойным <…>. О, великие обязательства возложены на нас! <…> Тебе самой известно, сколь я тебя любил <…>. Ты мне была первою отрадою и подавала лутчие советы <…>. – Старайся о благе всех и каждого. Детей воспитай в страхе Божии <…>. Старайся о учении их наукам, потребным к их званию <…>. – Прости, мой друг, помни меня, но не плачь обо мне <…>. – Твой всегда верный муж и друг ПАВЕЛ. – Санкт-Петербург. Генваря 4 дня, 1788».
<№ 2. НА ТОТ ЖЕ СЛУЧАЙ. Письмо детям Александру и Константину>: «Любезные дети мои! – Достиг я того часа, в который угодно Всевышнему положить предел моей жизни. Иду отдать отчет всех дел своих строгому судии, но праведному и милосердному <…>. Вы теперь обязаны пред Престолом Всевышнего посвящением жизни вашей Отечеству заслуживать и за меня и за себя <…>. Помните оба, что вы посланы от Всевышнего к народу <…> и для его блага <…>. – Вы получите сию мою волю, когда вы возмужаете. Когда Бог окончит жизнь Бабки вашей, тогда тебе, старшему, вступить по ней <…>. – Будьте счастливы счастием земли вашей и спокойствием души вашей <…>. Ваш навсегда благосклонный ПАВЕЛ. – Санкт-Петербург. Генваря 4 дня 1788 года».