Павел I
Шрифт:
13 (24) июня. Париж. Новая конституция Франции: «Целью общества является общее счастье. Правительство установлено, чтобы обеспечить человеку пользование его естественными и неотъемлемыми правами. Эти права суть: равенство, свобода, безопасность, собственность» ( Документы революции. С. 216). «Равенство – это чудовище, которое хочет стать королем» ( Екатерина – Храповицкому. С. 282).
6 (17) сентября. Париж. Декрет о подозрительных: «Немедленно по опубликовании настоящего декрета все подозрительные лица, находящиеся на территории Республики и пользующиеся еще свободой, должны быть арестованы». Уточнение о подозрительных, от 10 октября: «Подозрительными являются: <…> те, кто во время собраний народа охлаждают его порыв <…>, готовы с мнимопечальным видом распространять плохие известия <…>, сожалеют об участи жадных фермеров и торговцев, коих закон вынужден преследовать <…>; кто не принимал активного участия в событиях революции <…>, с равнодушием принял издание республиканской конституции <…>, кто, ничего не сделав против свободы, равным образом ничего и не сделал в ее пользу» ( Документы революции. С. 265–267).
28
5 (16) октября. Париж. Мария Антуанетта обезглавлена на гильотине. – «Национальный конвент декретирует: <…> Революционные законы должны исполняться быстро <…>. Нарушение сроков карается как преступление против свободы». – С марта 1793 по август 1794 общее число преступников против свободы составило 35–40 тыс. человек: из них казнены по приговорам парижского революционного трибунала и чрезвычайных судов в департаментах около 17 тыс. человек; расстреляны без суда и следствия в районах восстаний (Вандея, Лион, Тулон и др.) 10–12 тыс. человек; умерли в тюрьмах около 8—13 тыс. человек» ( Документы революции. С. 237, 238, 277; подсчеты Д. Грира).
31 октября (10 ноября). Париж. «Национальный конвент по просьбе граждан Парижа декретирует: Собор Парижской Богоматери будет отныне Храмом Разума» ( Документы революции. С. 428).
23 ноября. Петербург. «Великий князь отец возвратился в Петербург; я был у него на службе в Гатчине и вернулся вместе со свитой. <…> Невозможно смотреть без сожаления и ужаса на его деяния; он словно нарочно ищет способы распространить к себе ненависть и отвращение; он цепляется ко всем и наказывает правых и виноватых. У него 4 морских баталиона (1600 человек), 3 кавалерийских эскадрона, с этой командой он желает повторить собой покойного Фридриха прусского. Каждую среду у него маневры, каждый день он лично проводит вахт-парад и присутствует при экзекуциях. Ничтожные упущения по службе, малейшее опоздание или противоречие влекут за собой его гнев. Он делает выговоры каждому и всем» ( Ростопчин. С. 83, 67, 70, 71, 76). – «Скажите, мой добрый Плещеев, что такое происходит? Я вижу только печальные лица. Нелидова имеет скорбный вид и в дурном настроении духа; супруг мой также сумрачен и таким он является даже по отношению ко мне. Я замечаю, что есть нечто, что волнует его внутренно. Он часто спорит с Нелидовой» ( Из письма Марии Федоровны – С. И. Плещееву, начало 1793// Шумигорский 1793. С. 39). – «Вы правы, Катя, когда ворчите на меня за мои строгости. Все это правда, но правда и то, что, попустительствуя, можно повторить путь Людовика XVI: он был снисходителен, и в конце концов его самого низвели» ( Павел – Нелидовой// Шумигорский 1898. С. 39).
«Государь вовсе не был тем сумрачным и подозрительным тираном, каким его умышленно представляют. Напротив того, природные его качества были откровенность, благородство чувств, необыкновенная доброта, любезность и весьма острый и меткий ум. Когда он был в хорошем расположении духа, нельзя было найти более приятного и блестящего собеседника; никто в этом отношении не мог сравниться с ним <…>. Павел любил шутить, понимал шутку и не сердился, когда сам иногда делался предметом невинной забавы. – Как же, – спросил я князя Лопухина, – согласить то, что вы говорите о доброте и добродушии императора Павла, с другими сведениями, коими, однако, пренебрегать нельзя? – На это он ответил мне, что, действительно, государь был чрезвычайно раздражителен и не мог иногда сдерживать себя, но что эта раздражительность происходила не от природного его характера, а была последствием одной попытки отравить его. Князь Лопухин уверял меня с некоторою торжественностью, что этот факт известен ему из самого достоверного источника. (Из последующих же моих разговоров с ним я понял, что это сообщено было самим императором Павлом княгине Гагариной <в девичестве Анне Петровне Лопухиной>). – Когда Павел был еще великим князем, он однажды внезапно заболел; по некоторым признакам, доктор, который состоял при нем, угадал, что великому князю дали какого-то яду, и, не теряя времени, тотчас принялся лечить его против отравы. Больной выздоровел, но никогда не оправился совершенно; с этого времени на всю жизнь нервная его система осталась крайне расстроенною: его неукротимые порывы гнева были не что иное, как болезненные припадки, которые могли быть возбуждаемы самым ничтожным обстоятельством. Князь Лопухин был несколько раз свидетелем подобных явлений: император бледнел, черты лица его до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался и пыхтел. Продолжительность этих припадков была не всегда одинакова. Когда он приходил в себя и вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, или когда из его приближенных какое-нибудь благонамеренное лицо напоминало ему об этом, то не было примера, чтобы он не отменял своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева» ( П.
Мысль об отравлении, стимулировавшем расстройство психики, хотя бы даже она и была исторгнута расстроенным сознанием для оправдания расстройства, – мысль эта выдергивает опору из-под любого анализа. Доказать факт отравления за давностью лет нельзя. Опровергнуть еще менее возможно – ибо если человек убежден в совершенном над ним насилии, сам факт насилия имел место – неважно, в реальности или в воображении. Тут становится очевидна как тщетность комментария, так и мнимость тайн души человеческой, вскрываемых во время комментирования.
Если вся тайна – в том, что перед нами новый царевич Димитрий, чудесно спасшийся от смерти, назначенной ему узурпатором престола, – то уже и нет никакой тайны, а есть только бесконечно воспроизводимая защитная реакция организма на новые акты насилия – неважно, действительные они или мерещутся: и те и другие для такого организма – самая что ни на есть подлинная реальность. На этом месте можно откладывать перо, ибо отравленное сознание коловратно: из него нет выхода, оно в самом себе, оно само себе высший суд.
И никто не виноват. И некому остановить цепную реакцию крутящихся, как колеса, защитных реакций. – Замкнутый круг. И не выбежать из него. И негде ставить точку. Стрела времени упирается в собственный хвост.
1794
Январь. Париж. Национальный Конвент располагает 14-ю армиями числом около 640 тыс. человек.
Март. Париж. У Конвента 850 тыс. под ружьем, и французские армии начинают теснить своих врагов, переходя от защиты республики к освобождению соседних стран от власти тиранов.
Апрель. «Восстание в Польше против наших войск». – «Поляки предались совершенно духу французской революции; многие знатные поляки были перевешаны <…>. Коллонтай играл роль Робеспьера; хотел было всех русских перерезать, но Костюшко <…> до злодейства сего не допустил. <…> Костюшко наименован был главным начальником с неограниченною властью. Наскоро формировал он войска, умножив регулярные полки вольницею <…>. Кавалерию паны снабдили хорошими лошадьми, отдали всех своих охотников, которые были искусные стрелки, войска усилили „посполитым рушением“, то есть все шляхтичи <…> должны были вооружиться». – «Графу Суворову повелено принять команду над нашими войсками, в Польше расположенными, и воевать» ( Грибовский. С. 83: Энгельгардт. С. 293).
Май – октябрь. Павловское – Гатчина. «Великий князь кругом видит отростки революции. Везде он обнаруживает якобинцев, и недавно четыре несчастных офицера из его баталионов попали под арест за слишком короткие косички, – важная причина заподозрить в них наклонность к мятежу <…>. – Голова его переполнена призраками, он пребывает в неизменно дурном настроении и окружен людьми, честнейшего из которых можно колесовать без суда и следствия» [124] ( Ростопчин. С. 93).
124
Среди гатчинских командиров – самое мифологически знаменитое лицо: Аракчеев, друг души наследника Александра Павловича. Сам Павел, видимо, не был к Аракчееву как-то более благоволителен, чем к другим старшим офицерам своей команды. Просто Аракчеев отличался сверхъестественной исполнительностью, и поэтому, естественно, ему поручались ответственные дела. Он попал в Гатчину осенью 1792 г. и скоро стал инспектором гатчинской артиллерии. «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире <…>, глаза были у него впалые, серые, и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости <…>. Во всякое дело он вносил строгий метод и порядок <…>. Он был искренно предан Павлу» (Саблуков. С. 35). – «Однажды, – рассказывал сам Аракчеев, – когда мне крепко досталось за упущение по службе караульного офицера – я побежал с горя в церковь и стал молиться, класть земные поклоны и, чувствуя безвинность и думая, что лишился навсегда милости наследника престола, не мог удержать слез и даже зарыдал. В церкви не было никого, кроме пономаря, который тушил свечи. Вдруг послышались за мною шаги и звуки шпор. Я вскочил и утер слезы, оглянулся и вижу: наследник престола! – О чем плачешь? – спросил он меня ласково. – Мне больно лишиться милости вашего императорского высочества! – Да ты вовсе не лишился ее! – примолвил наследник, положив мне руку на плечо. – И никогда не лишишься, когда будешь вести себя и служить так, как до сих пор. Молись Богу и служи верно: а ты знаешь, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадают! <…> – Я бросился на колени перед наследником и в избытке чувств воскликнул: – У меня только и есть, что Бог да Вы!» (Булгарин. С. 217–218). – «Его требования к подчиненным были неограниченны и безмерны: все семейные связи следовало приносить в жертву службе <…>. Все у него делалось по часам, он любил порядок и чистоту, особенно же пыли нигде терпеть не мог» ( Из мемуаров Е. Ф. Фон-Брадке и И. И. Европеуса// Аракчеев. С. 5). Во время царствования Павла он занимал высокие командные должности, получил один за другим два титула – сначала баронский, потом графский. Но дважды он допустил упущения по службе и дважды был от службы отставлен. – Сначала в феврале 1798 г., после того, как довел бранными словами до самоубийства полковника Лена. «Отлично зная людей, он <…> мастерски умел отыскивать и затрагивать чувствительнейшие струны человеческого сердца» ( Из записок Фон-Брадке// Аракчеев. С. 5). Впрочем, в августе 1798 г. он был возвращен в службу, но в октябре 1799-го уволен вторично за ложное донесение: в Арсенале во время дежурства караула под командой младшего брата Аракчеева случилась покража; Аракчеев, докладывая о происшествии Павлу, свалил вину за недосмотр на генерала Вильде; тот оправдался, и Аракчеев был отставлен. В третий раз он вступил в службу уже после смерти Павла – в 1803 г. по личному вызову Александра I. До самой смерти Александра он оставался при нем верным гатчинским дядькой, стерегущим вечно юного царя от опасных влияний и соблазнов молодости. – Говорят, в новгородском имении Аракчеева Грузино был скульптурный бюст императора Павла, и во время обеда Аракчеев распоряжался ставить перед бюстом отдельный прибор.