Павел I
Шрифт:
Ровно в одиннадцать часов он прибыл в дом военного губернатора, на углу Невского и Морской. Его немного успокоило то, что в доме всё было, как в другие дни. Перед подъездом, как обычно, стояло несколько саней. Так же, как всегда, вытянулись по сторонам от крыльца будочники с алебардами у выкрашенных в косую полосу будок и мгновенно открыли стеклянную дверь расторопные почтительные лакеи. Те же люди дожидались на скамейках в вестибюле (только одного, громадного рыжеволосого полицейского офицера, не знал в лицо Иванчук). В боковой комнате, по обыкновению, засиделся за бумагами угрюмый старший секретарь Афанасий Покоев, а в приёмной вежливо осведомился о
– Особенные приказания на сию ночь и на завтрашнее утро? – повторил Пален, выслушав Иванчука. – Никаких особенных приказаний… Ах, чуть не забыл, на завтрашнее утро есть приказание. Сказывали мне, будто на Петербургской и на Выборгской стороне сугробы снега в человеческий рост, так что и ходить по улицам невозможно… Ежели правда, то безобразие. Велите, пожалуйста, Аплечееву завтра же расчистить улицы…
Он разгладил на левой руке перчатку и снова замурлыкал песню. «Ну, разумеется, вздор… Эк мастера стали врать люди!» – подумал Иванчук, немного обиженный, но и успокоенный особенным приказанием Палена.
– Да, вот что ещё, – небрежно сказал Пален, натянув и правую перчатку. – Вы ведь свободны в эту ночь?..
Иванчук побледнел. Он больше всего боялся, как бы военный губернатор не предложил ему принять какое-либо участие в деле.
– Я… Я… Ваше сиятельство… Жена больна… Что прикажете?
– Вот что я прикажу, мой милый, – сказал Пален, подчёркивая слово «прикажу». – Я сейчас еду к генералу Талызину, в казармы Преображенского полка (Иванчук совершенно побелел). Меж тем ко мне сюда будут люди по важному делу. Извольте оставаться здесь на крыльце и всем, кто спросит: «граф Пален», указывайте ехать к Талызину. В час ночи можете идти спать… Всем, кто скажет: «граф Пален». Поняли?
С ужасом глядя на своего начальника, Иванчук медленно кивнул несколько раз головой. Ему от волненья было трудно говорить. Пален посмотрел на него внимательно.
– Ну-с, так пожалуйте за мной… Мне пора, – холодно сказал он.
Внизу все встали и вытянулись. Надевая шинель, Пален подозвал того полицейского офицера, которого не знал Иванчук, и сказал несколько слов негромким голосом, показывая глазами на Иванчука. Полицейский оглянулся и проговорил уверенным тоном:
– Слушаю-с, ваше сиятельство.
– Вот и он с вами здесь постоит, чтоб вам не так было скучно… Эх, стужа какая!.. Ну-с, прощайте…
Он кивнул им головой. Затем уже на пороге раскрытой лакеем настежь двери, точно что-то припоминая, повернулся, окинул взглядом вестибюль, лестницу, быстро вышел и сел в сани.
– В лейб-кампанский корпус, – приказал он кучеру.
XXVI
– Что с ним прикажете делать? – разводя руками, сказал Уваров, войдя в комнату, где его ждал Штааль. – Новые, вишь, пажи потребовались… На нынешнюю ночь…
Он опять засмеялся нехорошим смехом. Штааль молчал. Уваров махнул рукою и сказал Штаалю:
– Ну, что ж, как приказал, так и сделаем. Нынче он ещё царь… Съезди, родной, в первый корпус и скажи князю Зубову, чтобы сегодня же прислал новых пажей. Доложи также, что конногвардейский караул сменён и что государь отбыл в свою опочивальню. Остались только преображенцы… Далеко, – добавил он многозначительно, подмигнув Штаалю левой бровью.
– Сейчас прикажете ехать, ваше превосходительство?
Уваров задумался:
– Сейчас, князя, верно, ещё нет в корпусе… Впрочем, как знаешь.
– Слушаю-с, ваше превосходительство.
Ночь была довольно тёмная. Шёл снег. Мороз ещё усилился и перешёл в настоящую стужу. Штааль застегнул на все пуговицы тонкую шинель, на зиму подшитую старым мехом, и поднял воротник, хоть этого по правилам не полагалось. «Семь бед, один ответ… Беды-то разные», – угрюмо усмехаясь, сказал он себе. Он ещё подумал, что, отправляясь из дворца со служебным поручением, собственно, мог бы потребовать придворный экипаж. «Всё равно возьму извозчика». Он вышел из замка со стороны Летнего сада. «Какие уж тут извозчики… Ну, на набережной отыщу…»
Штааль быстро пошёл по аллее. Отойдя немного, он оглянулся. В окнах Михайловского замка ещё кое-где горели огоньки. Один из них быстро заколебался и погас. Штааль поднял голову. На тёмном небе, чуть дрожа, блестела луна. Косые нити снега рвались, дрожали, рябили в глазах, так что голова немного кружилась. Идти было жутко. Штааль вытащил правую руку из рукава левой, опустил её в карман и нащупал пистолет. Сразу стало легче. Через несколько минут он опять оглянулся на замок. Света в окнах больше не было видно.
Штааль вышел на набережную. Там не было ни души. Вдали на стенах Петропавловской крепости повисли в воздухе редкие огни. Очень высоко над ними, на вершине еле видного тонкого шпиля, слабо поблёскивал синеватый свет луны. «Ламор говорит, что это самое красивое, самое поэтическое место в Европе: самое красивое место в Европе – Тайная экспедиция. Странно, правда… А извозчика и здесь нет… Набережной ли пройти до моста или здесь, что ли, перейти реку?»
От фонаря утоптанная дорожка в снегу косо спускалась к Неве. «По набережной ближе», – нерешительно подумал Штааль – и поспешно спустился к реке, скользя и спотыкаясь на крутой обледенелой дорожке. Слева рвал ледяной ветер, взметая снежные сугробы, засыпая глаза Штаалю колючей пылью. Снег оседал на отяжелевшей шляпе. Чёрная стена приближалась. На валах у фонарей уже видны пушки. Штааль быстро шёл вперёд. Вдруг он остановился: от протоптанной по реке дорожки узкая обсаженная вехами тропинка сворачивала к Невским воротам крепости. Он замер…
«Ежели сказаться по важному делу, шеф Тайной экспедиции примет тотчас и завтра я буду богачом, генералом, князем… Нет, я сошёл с ума… – С трудом дыша, вздрагивая всем телом, он стоял у перекрёстка дорожек. – В крепость или в корпус?.. В крепость или в корпус? – бессмысленно повторял он вслух. Издали зловещим гулким звоном забили куранты. Штааль вздрогнул и поспешно пошёл по прежней дорожке. – Мерзавец!.. Предатель!..» – тяжело дыша, повторял он вслух с яростью. Одно только мгновенье он задержался на этой мысли и позже всю жизнь вспоминал о ней со стыдом и ужасом. Штааль не переоценивал своих нравственных качеств, но на предательство был совершенно неспособен даже в самые худшие свои минуты. Эта мысль, тотчас отогнанная с отвращением, осталась навсегда одним из наиболее мучительных его воспоминаний.