Павел I
Шрифт:
«Кто смел крикнуть „слу… у… шай!“?» – спросил государь у офицера, да спросил, я тебе скажу, так, что лучше бы и не спрашивал.
– Эх, ведь поди какая беда вышла! – с выражением испуга на лице проговорил молодой солдатик.
«Не знаю, ваше императорское величество!» – со страху ни жив ни мёртв, прошамкнул его благородие.
«Как не знаешь? Да на что же ты в караульные офицеры поставлен!.. – крикнул царь. – Ступай и в сей же час отыщи мне виновного…»
Пошли допросы, перерасспросы, а виновного налицо нет как нет. Офицерик наш в слёзы, да и говорит:
«Братцы, голубчики, отцы родимые, товарищи задушевные, не погубите меня!.. Возьми кто-нибудь вину на себя, как у государя от сердца гнев отляжет – всю
110
Фухтель – удар по спине плашмя обнажённой шпагой или саблей.
«Да что, ваше благородие, долго толковать? Жаль мне вас больно стало: возьму вину на себя».
Мы все так и примерли, а офицер-то целовать его бросился… Повёл молодца наверх к государю. Ну, думаем мы, пропадшая душа.
«Это ты крикнул: „слу… у… шай!“?» – спросил царь.
«Я, ваше величество!» – не моргнув глазом, ответил Прокопов.
«А зачем?»
«Да вздумалось мне вдруг к ночной караульной службе около вашего императорского величества готовиться. Всё сразу забылось – словно кто память отшиб, такая охота ни с того ни с чего взяла…» – говорит он это, да и прощенья не просит.
Государь ухмыльнулся.
«Ну, а крикни при мне…»
Как рявкнул он, так, я тебе скажу, что тут было: кто присел на пол, а кто заткнул уши.
«Молодец!.. Экой у тебя славный голосище! В унтера его и выдать ему сто рублёв за усердие к службе», – назначил царь.
Вот какое царское решение вышло. Как пришёл Прокопов к нам в кордегардию, так мы ни ушам, ни глазам не верим и дивимся только, что живым вернулся. Разумеется, после того начальство в уважение его взяло: «мало того, говорит, что отважный сам по себе, да и командира своего неминучей беды собою заслонил, значит – хороший человек». Стали ему усердствовать, парень он грамотный – и попал в офицеры. Государь его и теперь помнит и иной раз, как увидит, так повелит ему прокричать «слушай!» и за голосище всегда похвалит.
– Чудно, больно чудно, – проговорил, покачивая головою, солдатик, – а кто ж заправски-то кричал?
– А вот поди же ты, ведь такой шальной нашёлся – пажик, по фамилии Яхонтов. Знаешь, внизу во дворце живут барышни, что при государыне служат, фрелины называются. Ведь он словно с ума от них сошёл, о государе-то вовсе забыл, вздумал их попугать, подкрался под их окошко да вдруг и крикнул. Ну, благо всё подобру-поздорову кончилось.
– А что, Савельич, это за народ давеча из-за дворца повыходил, монахи, что ли, какие?..
– Да кто их знает! Видел я, что промеж их и заправские архиереи были. Слыхал, что «лыцарями» прозываются, от местов их, что ли, отставили, да царя их в полон недруги взяли, так вот наш-то их под свою руку принял… Чудны что-то больно… Ничего, братец ты мой, нынче в толк не возьмёшь. Иной раз как послушаешь, что господа офицеры промеж себя загуторят, так сейчас и отойдёшь, от беды бы быть только подальше… Не нашего, брат, ума дело…
Только что проговорил эти слова Савельич, как между солдатами началось какое-то беспокойное движение.
– Едет, едет! – сперва закричали, а потом шёпотом заговорили они. Более смелые из них обернулись назад. В полумраке летней ночи, сгущавшейся в лесной просеке, чернелись вдали на дороге два всадника, и по посадке одного из них привычный зоркий глаз мог легко признать, что к войскам подъезжал император. Действительно, это был он, в сопровождении графа Кутайсова. Кто перекрестился, кто вздохнул, кто в каком-то отчаянии замотал головою, как будто ожидая беды.
Все встрепенулись, подтянулись, выровнялись и смолкли. Слышались только дружно и мерно отбиваемые шаги солдат, в совершенстве наученных ходить в ногу, да порою то здесь, то там раздавалось нетерпеливое ржанье коня, принуждённого всадником идти не по своей воле.
Подъезжал к войску государь скорою рысью; обогнав голову колонны, он остановился на дороге и, пропустив мимо себя войска, повернул назад в Павловск, не сказав никому ни одного слова. У всех словно полегчало на сердце, но не скоро оправились и начальники и солдаты от внезапного испуга. Все шли, соблюдая строгий порядок, и только по временам боязно посматривали вслед медленно уезжавшему государю. В глубокой задумчивости, не вступая в разговор со своим спутником, возвращался он домой; на пути он приостанавливал несколько раз своего коня и внимательно прислушивался к гулу отдалявшегося от него войска…
XXII
С лишком неделю в сельце Гнездиловке, усадьбе помещика Степана Степановича Рышкина, с нетерпением ожидали привоза почты из соседнего уездного города, куда отправился за получением её нарочный. Промедления почты вообще тогда были очень часты, так как по почтовому управлению порядки велись очень плохо, а на этот раз, за наступившею распутицею, почта опоздала более обыкновенного. Между тем для Степана Степановича минуты ожидания были страшно томительны. Он был человек и любопытный и болтливый; для него всегда приятно было узнать первому что-нибудь важное из газет или из писем и потом рассказывать, не без некоторых, впрочем, прикрас, своим деревенским соседям. Степан Степанович любил подзаняться и политикою, а теперь именно была такая пора, что потолковать было о чём: в народе начали ходить слухи о скорой войне и о разных распоряжениях, клонившихся к походу войск, но против кого начнут войну – это никому не было известно. Нетерпение помещика-политикана усиливалось ещё более потому, что к нему в усадьбу собрались гости, которых он любил попотчевать не только снедями и питиями, но и своими разговорами и рассуждениями, казавшимися ему самому и глубокомысленными, и поучительными. В ожидании привоза почты гости-помещики с их хозяином принялись судить и рядить о том и о другом по прежним устарелым известиям с добавкою собственных измышлений, причём их в особенности занимал первый дошедший уже до них манифест государя о мальтийском ордене, но никто пока не мог домыслиться, о чём, собственно, в этом манифесте шло дело. Несколько раз все они вкупе перечитывали этот торжественный государственный акт, но никак не могли уразуметь, что именно требуется от русского дворянства и при чём оно здесь будет. Толковали, толковали между собою на разные лады, но в конце концов оказывалось, что ровно до ничего добраться не смогут. Во время этих жарких разговоров на пороге помещичьего кабинета показался дворецкий с кипою писем и пакетов в руках.
– Ермил, сударь, прочту привёз из города, – сказал он, подавая часть принесённого Степану Степановичу. – Это – вам, а это – их милости, барыне.
С выражением жадности на лице выхватил Рышкин письма и пакеты из рук дворецкого и, быстро сорвав печать с конверта, принялся читать про себя письмо от дяди его жены, занимавшего в Петербурге по служебной части довольно высокое место. Едва Степан Степанович прочитал несколько строк, как краска удовольствия разлилась по его полному и добродушному лицу.