Павел I
Шрифт:
– А я думал, ты по вечерам в ложах, – сказал, с ненавистью на него глядя, Штааль. – Ведь ты стал фреймасоном?
Иванчук опять беспокойно забегал глазами по сторонам.
– Да ты не волнуйся, никто не слышит. Говорят, в «Умирающем сфинксе» много всяких богачей и знатных персон [122] … Или ты не в «Умирающем сфинксе»?.. Ведь, кажется, и государь – масон? Так чего ж бояться? Совершенствуйся, брат, не мешает… Ну, вот теперь молчу, люди идут.
122
«Умирающий сфинкс» – масонская ложа, созданная А. Ф. Лабзиным (1776–1825). Работы ложи «Умирающего сфинкса» начались 15 января 1800 года в Петербурге. Известно, что собрания проводились на Васильевском острове, однако списка членов за первые годы существования ложи не сохранилось.
В дверях ресторации показалось несколько человек. Среди них был весело чему-то смеявшийся граф де Бальмен.
– Mais je la trouve tres gentille, la petite, au contraire, [123] – громко сказал он, оглядываясь на свою компанию.
– Кто эта жантиль? – покровительственно спросил Иванчук.
Де Бальмен уставился на него круглыми глазами, затем снова покатился со смеху.
123
А я, наоборот, нахожу её очень милой (фр.).
– Что ж, как потеплеет, поедем на юг? – спросил он, видимо, тщетно придумывая объяснение своему веселью. – Ведь решено?
– Поедем, ежели отпуск получу. А то работы у графа пропасть, истинный аркан. Может, и вовсе не поеду…
– Ты у графа по какой части? По Тайной канцелярии? – вызывающе спросил Штааль.
Де Бальмен удивлённо на него взглянул. Иванчук вспыхнул. В это время издали донеслись шумные рукоплесканья, из ресторации все устремились в залу. На сцене, сияя умилённой актёрской улыбкой, стояла, вся в бриллиантах, госпожа Шевалье. Публика бешено аплодировала. У барьера, отделявшего залу от сцены, толпилась молодёжь, восторгу которой кисло-снисходительно улыбались, подбирая под себя ноги, важные люди, сидевшие в первом ряду паркета. Штааль пробился к барьеру, бросил свой букет к ногам артистки и отчаянно захлопал. Аккомпаниатор поднял букет, скромным жестом протянул его госпоже Шевалье и отступил на шаг назад. Красавица улыбнулась Штаалю особо и, опустив голову, поднесла букет к лицу. Ещё несколько букетов упало на сцену. Аккомпаниатор подошёл к клавесину, но не сел. Часть публики продолжала хлопать, часть взволнованно шипела, призывая к тишине. Артистка как бы с трудом оторвала лицо от букета и повернула голову к аккомпаниатору, который тотчас, стоя, опустил руки на клавиши. Молодёжь бросилась по местам. В ту же секунду публика стала подниматься: клавесин играл мелодию «God save the King». [124] Госпожа Шевалье запела по-русски:
124
«Боже, храни короля» (англ.).
Она пела, не разбирая заученных слов, произносила их по-французски и сама мило улыбалась своему произношению. Подавленный стон восторга пронёсся по зале. То, что артистка выговаривала «гаспод-крани», ещё усиливало общее восхищение.
…Рассискик он синов И слава, и льубов; Драгие Павля дни, Гаспод, продли!Госпожа Шевалье закрыла глаза и взволнованно шагнула назад. В первой ложе, слегка перегнувшись над барьером, восторженно захлопал граф Пален.
II
Не дожидаясь последней пьесы длинного спектакля, Иванчук вышел в сени, потребовал шубу и дал на чай лакею, сказав: «Прощай, Пётр». Другой лакей, сняв шапку, широко раскрыл перед ним выходную дверь. Иванчук поднял воротник и, постаравшись не заметить второго лакея, вышел на крыльцо, сжимая губы и ноздри. Туман рассеялся. Было очень холодно. Резкий ветер задувал горевшие у лестницы фонари. Будочников не было видно, и Иванчук об этом пожалел: он очень любил полицию. Небольшая кучка людей толпилась у цепи экипажей. Огромный бородатый сбитенщик с полотенцем, переброшенным через плечо, вдруг вытянулся перед Иванчуком у фонаря и закричал диким голосом: «Кто начнёт, того Бог почтёт…» Иванчук испуганно отшатнулся, затем крепко ругнул сбитенщика. Тот смеялся пьяным смехом, – видно, он уж не раз проделывал эту шутку с выходившими из театра людьми и старался ею рассмешить народ. Иванчук неторопливо пошёл вдоль вереницы извозчиков, как будто хотел для прогулки вернуться домой пешком: он никогда не брал первого в ряду, зная, что первый возьмёт дороже. Дойдя до середины цепи, он, точно передумав, остановился и нанял, поторговавшись, извозчика, который, под недоброжелательный ропот, выехал из цепи, тотчас за ним замкнувшейся. Высокий сбитенщик следовал за Иванчуком и бормотал пьяным голосом: «А у вашего Никитки вот-то хороши напитки…» Иванчук презрительно отвернулся, плотно застегнул шубу и вложил руки в муфту. «Как бы е г о не встретить, – подумал он, имея в виду государя, при встрече с которым приказывалось выходить из экипажей. – Жуть какая, однако…»
По тёмному небу, догоняя сани, неровно бежала, вспыхивая голубыми краями, тусклая луна, окаймлённая мутным сияньем. Извозчик свернул на Миллионную и поехал скорее. Иванчук, немного освоившись с пустынной, слабо освещённой улицей, тишиной и холодом, стал соображать расходы: билет, водка, на чай лакею, извозчик в оба конца… По мере того, как росло благосостояние Иванчука, он становился всё скупее: не потеряв времени на службе, он имел уже и клочок земли, и закладную на каменный дом, который, по состоянию дел и по характеру должника, непременно должен был скоро достаться Иванчуку в собственность. Были у него и деньги в Гамбургской конторе. Земли он не скрывал – говорил, что именье, хоть недурное, совсем не приносит доходу, а продать опять же нельзя: родовое. Но закладную, и особенно капитал за границей держал в большом секрете. Иванчук не боялся, что у него попросят взаймы: ему не стоило бы никакого усилия отказать – даже и неприятно не было бы нисколько. Но молчать было всё-таки лучше. Он приторговывал ещё другое имение под Житомиром, собирался туда съездить и уже подготовлял общественное мнение к своей покупке: знакомым он говорил неопределённо, что, может быть, ненадолго съездит по делу н а ю г; близким же приятелям доверительно сообщал, что, если б у него были деньги, он, пожалуй, купил бы ещё клочок земли, где-либо под Полтавой или в Новороссии. Иванчук был скрытен не по замкнутости характера и даже не из расчёта (никто не мог помешать ему купить имение), а т а к: не то по ограниченности, не то по наследственному инстинкту. В действительности он твёрдо решил купить имение на Волыни и стать настоящим помещиком (первый клочок земли был действительно невелик и без порядочного дома). Но Иванчуку не хотелось сразу вынимать немалую сумму денег из Гамбургской конторы. «Теперь всего можно ждать», – мысленно повторил он фразу, которую говорили все.
Хоть ему, собственно, ничего не приходилось бояться – он не имел никакого соприкосновения с императором, – мысли эти вызвали в Иванчуке смутное беспокойство, и одновременно он почувствовал, что ещё было что-то неприятное – совсем недавно – в театре. «Да, Штааль. Ну и чёрт с ним! И не любит она его больше… Только как же с ней быть, с Настенькой? Надо попросить Шевалиху. Ей одно слово сказать, и Настеньку примут куда угодно…»
Он поспешно высвободил руку из муфты, нагнул голову и схватился за шапку. Слева рванул пронзительный ветер. У Иванчука захватило дыхание, слёзы выступили на глазах и защемило в висках. Открылась тёмная огромная Нева, с медленно двигавшимися белыми пятнами последних, крытых снегом, льдин. В чёрной воде быстро дрожали вертикально в неё погружённые узкие огненные столбы. Извозчик повернул направо, выехал на площадь и торопливо сорвал с себя шапку.
Вдали чернела громада Михайловского замка. Лунный свет поблёскивал на золотом шпиле. Два окна в верхнем этаже горели красноватым огнём.
«Зачем он шапку снял? Ведь государь ещё не живёт здесь… Или он сейчас во дворце?» – подумал Иванчук – и тоже немедленно обнажил голову, как предписывалось в последнее время делать перед дворцом, в котором находился император. Извозчик съёжился и подтянул вожжи, зажимая под мышкой худую жёлтую шапку. Морщась от дувшего в затылок ледяного ветра, придерживая рукой волосы, Иванчук не отводил глаз от дворца. Михайловский замок был неприветлив и страшен. «Совсем почти готов. Капитальная, однако, штука… И то сказать, обошёлся, говорят, в восемнадцать миллионов, – ну, правда, и крали немало», – думал Иванчук. По ту сторону канала произошло движение. Ворота дворца медленно открылись. За ними у пушек показались окаменевшие фигуры часовых. «Это какие же ворота, Воскресенские?.. Нет, Рождественские», – подумал Иванчук и вдруг вздрогнул. Вблизи загремел барабан. Что-то огромное пошатнулось над каналом. Быстро опустился подъёмный мост. Из ворот, стоя в коляске лицом к Михайловскому замку, быстро выехал офицер. Барабан замолк, раздалась команда, мост снова взвился над каналом. Извозчик растерянно оглянулся на седока с козел. Лицо у него было бледное.
– Поезжай живее, ты! – приказал Иванчук, соображая, можно ли уже надеть шапку. Извозчик ударил вожжой по лошади и пробормотал что-то невнятное. «Зачем, в самом деле, этот мост, зачем пушки? Или вправду, как болтают, затеян кем-то заговор?» – спросил себя, замирая, Иванчук, нервно откидываясь на неудобную невысокую спинку саней. Он с облегчением подумал, что не имеет и не будет иметь никакого отношения к заговору (если заговор и существует). «Разве только играя наверняка? И то нет». Мысли его перескочили к Тайной канцелярии, затем к масонам. Иванчук лишь недавно стал масоном, узнав, что в ордене состоит государь. «Да полно, ещё состоит ли?» – думал он беспокойно, вспоминая, что в ложе разговор всегда странно обрывался, когда речь заходила об императоре. «Не спросить ли об этом нынче Баратаева? Нет, ещё неловко. А проще бы, пожалуй, орудовать через Шевалиху или Ростопчина, чем через них». Он очень боялся масонов, особенно потому, что не знал пределов их власти и компетенции. «Ну, если они губернатора пожелают другого назначить – могут аль не могут?» Он всё же склонялся к тому, что не могут.
Мысли его стали совсем мрачные.
Из предосторожности Иванчук велел извозчику остановиться, не доезжая до баратаевского дома, в котором должно было состояться заседание масонской ложи. Вытащив из кармана кусок бумаги, он старательно вытер им сапоги, бросил грязный комок на мостовую, вылез из саней, расплатился с извозчиком и, осмотревшись, направился дальше пешком. В доме Баратаева были освещены только три окна. Лакей запуганного вида, дремавший в передней под фонарём, с удивлением посмотрел на Иванчука. Шуб на вешалке не было.